8. Зады

Зад, кажется, осужден на то, чтобы влачить свое существование во тьме, будучи клошаром среди частей тела. Он — настоящий идиот в их дружной семье. Но было бы удивительно, если бы этот козел отпущения не имел своего собственного мнения обо всем, что проис­ходит в вышерасположенных регионах тела, подобно тому, как люм­пены часто оказываются способны к наиболее трезвому взгляду на людей, занимающих более высокое положение. Если бы голова од­нажды снизошла до разговора со своим антиподом, он первым де­лом показал бы ей язык, обладай он им. Зад непременно сказал бы при этом высшим сферам те же слова, которые звучат в просвети­тельском фильме «Что здесь именуется любовью», снятом группой «Роте Грютце»: «Я нахожу, что наше отношение друг к другу — дерьмовое».

Зад — это плебей, фундаментальный демократ и космополит среди частей тела, одним словом — элементарный кинический орган. Он создает солидный материалистический базис. В господских кло­зетах всех стран он чувствует себя как дома. Интернационал задов — это единственная всемирная организация, которая не признает ни­каких уставов, идеологий и членских взносов. Их солидарности не может нарушить ничто. Зад играючи преодолевает все границы, в отличие от головы, для которой границы владений значат много. Без всяких возражений он удобно пристраивается на любом сиденье. Для зада, не испорченного в моральном отношении, нет особой разницы между троном* и кухонным табуретом, стулом в баре и Святым Престолом римского папы. Да хоть простая земля — лишь бы не стоять, если притомился. Эта склонность к простому и основопола­гающему особо предрасполагает зад к философии. Он, конечно, от­мечает нюансы, однако ему просто не пришло бы на ум придавать им такое великое значение, какое придают тщеславные и самонаде­янные головы, ведущие между собой кровавую борьбу за право за-

нять то или иное кресло. Он никогда не утрачивает видения того, к чему все сводится в конечном счете, и не теряет прочной почвы под собой. И в эротическом плане зад часто показывает себя чувствен­ным и высокомерным одновременно. Он разборчив не больше, чем это нужно. И здесь он тоже легко отбрасывает надуманные границы и представления об исключительности. Когда известную в свое вре­мя Арлетти обвинили в том, что она имела сексуальные отношения с немецкими оккупантами, ее ответ якобы был таким: «Сердце мое принадлежит Франции, а зад — интернационален». Как сущее во­площение кинического принципа (способность жить где угодно, стремление сводить все к самому существенному), зад вряд ли по­зволит национализировать себя, хотя нельзя отрицать, что некото­рые задницы порой издавали националистические звуки.

Неоднократно перенеся порку, пинки и щипки, зад видит мир «снизу», по-плебейски, по-народному, реалистично. Тысячелетия скверного обхождения не прошли для него бесследно. Они воспита­ли в нем материалиста, однако материалиста диалектического толка, который исходит из того, что дела дерьмовые, но не безнадежные. Ничто не приносит столько горечи, сколько чувство, что ты неумес­тен и тебе не рады. И только лишь обладание восхитительным унтер­тоном, который всегда пробьется сквозь бездну презрения и непре­менно заставит к себе прислушаться, дает этому отверженному тай­ное ощущение собственной власти и силы. Дело, о котором упорно хранят молчание, хотя и не могут от него уклониться, должно иметь большую власть над умами. Часто самые грубые ругательства быва­ют вызваны наилучшими побуждениями. Кажется, будто все удо­стоенные презрения зады только и ждут своего часа, чтобы взять реванш в обозримом будущем, как только все снова окажется в зад­нице. Они вообще сильны высокоразвитым чувством времени, по­скольку зады с самых ранних пор выработали в себе способность различать, что должно случиться немедленно, что может и подож­дать, а что можно, имея выносливую задницу, откладывать до бес­конечности. Это — как раз то политическое искусство, которое се­годня называют timing * и которое корнями своими уходит в практи­ку, известную даже детским задам — умение устроить то, что должно произойти, именно в надлежащее время, не раньше и не позже.

Зад втайне торжествует от сознания того, что без него дело не обойдется. Существование предшествует так-бытию; вначале — экзистенция, затем — качества; вначале — действительность, за­тем — добро и зло, возвышенное и низменное. Таким образом, зады, помимо их диалектико-материалистических склонностей, еще и пер­вые экзистенциалисты. Они заранее решают для себя вопросы экзис­тенциальной диалектики: следует ли сделать выбор в пользу того, что и так неизбежно произойдет, или всеми силами противиться этой неизбежности? Ведь и тот, кто решает предоставить вещам идти своим ходом, тоже делает свой выбор, как говорит Сартр; он

решает ничего не решать, выби­рает отказ от выбора. Свобода склоняется перед необходимос­тью. Он, однако, может сделать и противоположный выбор _ разумеется, не противясь тому, что придется сделать волей-нево­лей, но противясь тому, чтобы эта вынужденная необходимость могла помыкать им как угодно. Он может противоборствовать ей и всемерно противиться тому, что должно произойти с неизбежно­стью; в этом случае он, следуя Камю, изберет путь бунтарства. Ни один человек не должен быть рабом необходимости, говорит Натан у Лессинга, а народная молва добавляет: волей-неволей приходится только умирать да

ходить до ветру. Это остается киническим априори. Таким образом, зад ближе всех остальных органов человеческого тела к постижению диалектического соотношения свободы и необходимости. Не слу­чайно психоанализ — дисциплина, инспирированная исключитель­но кинизмом,— посвящает ему самые утонченные исследования и в соответствии с познаниями и судьбами зада именует основополага­ющую антропологическую стадию анальной фазой. Темы этих ис­следований — состояния, когда можется и не можется, когда нуж­но, но нельзя, когда имеешь что выложить, но сдерживаешься. За всем этим стоит принцип действия и его эффективности. Зад поэто­му следовало бы понимать как лучшую начальную школу для фило­софии, как соматическую пропедевтику. От скольких бы теорий, от­ражающих только хронический запор авторов, мы были бы избавле­ны, пройдя эту школу! И здесь мы опять-таки наталкиваемся на Диогена. Он был первым европейским философом, который без лиш­них слов справил нужду прямо на афинской рыночной площади. Naturalia поп sunt turpia*. В природе мы не найдем ничего, чего нам следовало бы стыдиться, сказал он. Действительное зверство и извращенность умов мы находим лишь там, где начинается вмеша­тельство высокомерной морали и воплощение в действительность культуры. Но головы никак не желают понять, что это был ранний звездный час разума — момент, в который философия сравнялась с принципом природного. На протяжении нескольких мгновений она уже побывала по ту сторону добра и зла и по ту сторону всякого презрительного отворачивания. Серьезные мыслители, напротив, так и закоснели в этом воззрении; по их мнению, это могло быть только

шуткой или провокационным свинством. Они отказались видеть в этой манифестации какой-то смысл, продуктивный для истины.

9. Пуканье

К этой теме надо подходить без всяких церемоний — с ними будет еще хуже. Да простят меня чересчур восприимчивые читатели, но оставить без внимания пуканье никак нельзя. Тот, кто не желает говорить о нем, должен молчать и о заде. Этого требуют интересы дела, и после того как мы сказали об оральных вещах, наше изложе­ние должно худо-бедно пройти и свою анальную фазу, прежде чем мы окажемся на стадии генитальной. Говорить о пуканье нетрудно потому, что оно представляет собой некий звук, который всегда что-то означает в социальных ситуациях. Тот, кто оказался свидетелем пуканья, непременно продуцирует определенную интерпретацию это­го звука. В общем и целом семантика пуканья даже представляет собой весьма сложную проблему, рассмотрением которой злостно пренебрегают лингвистика и коммуникационные исследования. Шкала значений простирается от выражения тягостной неловкости до выражения презрения, от попыток пошутить до демонстрации непочтительности. Учителя, профессора, ораторы и участники кон­ференций — все они знают ту муку, которую вызывает невозмож­ность с шумом выпустить накопившиеся газы, поскольку этот звук выразил бы нечто такое, чего оратор на самом деле выразить отнюдь не хотел. Быть может, мы бы понимали и чувствовали политиков более тонко, если бы, слушая их речи, иногда задумывались о том, что они, возможно, в этот момент изо всех сил сдерживаются, что­бы не издать звук, который уже некоторое время грозит прервать доклад? Ведь искусство взвешенно-неопределенных формулировок тесно связано с искусством пускать ветры скромно и прилично — и то и другое есть дипломатия.