Никакой племянник папы не носил такого башмака. Посмотрите, синьор, какая

форма каблука! Можно влюбиться до безумия в такую вещь» и так далее».

Придирчивость Гоголя была лицемерна уже и потому, что он никогда не сердился

на те обыкновенные итальянские надувательства, которым, несмотря на всю свою

строгость и сноровку, подвергался не раз. Так, вздумав сделать прогулку за город

в обыкновенном нашем обществе, мы подрядили ветурина, дали ему задаток и

назначили час отъезда. Но час прошел, а ветурин не являлся, употребив, вероятно, задаток на неотлагательные свои нужды и забыв о поручении. Все

присутствующие оказывали ясные знаки нетерпения и громко выражали

70

негодование свое, исключая Гоголя, который оставался совершенно равнодушен, а когда один из общества заметил, что подобной штуки никогда бы не могло

случиться в Германии: там-де никто своего не даст и чужого не возьмет,— то

Гоголь отвечал с досадой и презрением: «Да, но это только в картах хорошо!»

Еще одна черта. Мы, разумеется, весьма прилежно осматривали памятники, музеи, дворцы, картинные галереи, где Гоголь почти всегда погружался в немое

созерцание, редко прерываемое отрывистым замечанием. Только уже по

прошествии некоторого времени развязывался у него язык и можно было

услыхать его суждение о виденных предметах. Всего замечательнее, что

скульптурные произведения древних тогда еще производили на него сильное

впечатление. Он говорил про них: «То была религия, иначе нельзя бы и

проникнуться таким чувством красоты».

Может статься, всего тяжелее было для позднейшего Гоголя победить

врожденное благоговение к высокой, непогрешительной, идеальной,

пластической форме, какое высказывалось у него в мое время поминутно. Он

часто забегал в мастерскую известного Тенерани любоваться его «Флорой», приводимой тогда к окончанию, и с восторгом говорил о чудных линиях, которые

представляет она со всех сторон и особенно сзади. «Тайна красоты линий,—

прибавлял он,— потеряна теперь во Франции, Англии, Германии и сохраняется

только в Италии». Так точно и знаменитый римский живописец Камучини, воспитанный на классических преданиях, находил в нем усердного почитателя за

чистоту своего вкуса, грацию и теплоту, разлитые в его картинах, похожих на

оживленные барельефы. Никогда не забывал Гоголь, при разговоре о римских

женщинах или даже при встрече с замечательной женской фигурой, каких много в

этой стране, сказать: «А если бы посмотреть на нее в одном только одеянии

целомудрия, так скажешь: женщина эта с неба сошла. Не нужно, полагаю, толковать, что поводом ко всем словам такого рода было одно артистическое

чувство его: жизнь вел он всегда целомудренную, близкую даже к суровости и, если исключить маленькие гастрономические прихоти, более исполненную

лишений, чем довольства. Так еще полно и невредимо сохранял он в себе

художнический элемент, который особенно разыгрывался, когда духота, потребность воздуха и гулянья заставляли прекращать переписку «Мертвых душ»

и выгоняли нас за город, в окрестности Рима.

Первая наша поездка за город в Альбано возникла, однако ж, по особенному

поводу, который заслуживает упоминовения. Один молодой русский архитектор

(фамилия его совершенно вышла у меня из памяти) имел несчастие, занимаясь

проектом реставрации известной загородной дачи Адриана, простудиться в

Тиволи и получить злокачественную лихорадку. Благодаря искусству римских

докторов, через две недели он лежал без всякой надежды, приговоренный к

смерти. Во все время его тяжкой болезни Гоголь с участием справлялся о нем у

товарища его по академии и квартире в Риме, скульптора Лугановского (теперь

тоже покойного), но сам не заходил к умирающему, боясь, может быть, прилипчивости недуга, а может быть, опасаясь слишком сильного удара для своих

расстроенных нервов. Бедный молодой человек кончался: я был при последних

минутах его и видел, как после одной ложечки прохладительного питья, которое

71

беспрестанно подавала ему, по здешнему обычаю, женщина, сидевшая у его

изголовья, он вдруг бодро, необычайно зорко окинул большими глазами комнату

и людей, в ней находившихся, но это было последнее усилие молодости: он

тотчас же ослабел и вскоре угас [041]. Мы все собирались отдать бедному нашему