изысканий и трудов над самим собой и над духовным бытом нашего общества

публике известны, и мы покамест их не судим: мы голько повторяем, что с

подобными эпохами поворотов мысли и направления неизбежно связано

колебание воли и суждения, как это и было здесь. Он осматривал и взвешивал

явления, готовясь оторваться от одних и пристроиться к другим. Так, например, долго, с великим вниманием и с великим участием слушал он горячие

повествования о России, заносимые в Рим приезжими, но ничего не говорил в

ответ, оставляя последнее слово и решение для самого себя. Отсюда также и те

длинные часы немого созерцания, какому предавался он в Риме. На даче княгини

3. Волконской, упиравшейся в старый римский водопровод, который служил ей

террасой, он ложился спиной на аркаду тогатых, как называл древних римлян, и

по полусуткам смотрел в голубое небо, на мертвую и великолепную римскую

Кампанью. Так точно было и в Тиволи, в густой растительности, окружающей его

каскателли (водопады (итал), он садился где-нибудь в чаще, упирал зоркие, недвижные глаза в темную зелень, купами сбегавшую по скалам, и оставался

недвижим целые часы, с воспаленными щеками. Раз после вечера, проведенного с

одним знакомым живописца Овербека, рассказывавшим о попытках этого мастера

воскресить простоту, ясность, скромное и набожное созерцание живописцев

дорафаэлевой эпохи, мы возвращались домой, и я был удивлен, когда Гоголь, внимательно и напряженно слушавший рассказ, заметил в раздумье: «Подобная

мысль могла только явиться в голове немецкого педанта» [039]. Так еще никому, собственно, не принадлежал он, и выход из этого душевного состояния явился

уже после отъезда моего из Рима. Я застал предуготовительный процесс: борьбу, нерешительность, томительную муку соображений. Письма от этой эпохи, собранные г. Кулишем, уже вполне показывают, куда стремилась его мысль, но

письма эти, как магнитная стрелка, обращены к одной неизменной точке, а сам

корабль прибегал ко многим уклонениям и обходам, прежде чем вышел на

твердый и определенный путь.

Одна только сторона в Гоголе не потерпела ничего и оставалась во всей

своей целости — именно художническое его чувство. Гоголь не только без устали

любовался тогдашним Римом, но и увлекал неудержимо всех к тому же

поклонению чудесам его. Официальные католические праздники пасхи, на

68

которых, по стечению иностранцев, присутствует чуть ли не более насмешливых, чем верующих глаз, уже давно миновались. Значительная часть туристов

разъехалась, и настоящий туземный Рим выступил один для новых духовных

праздников, совпадающих с летними месяцами. Здесь, в виду итальянского

народа, Гоголь не чуждался толпы. Он предупреждал меня о дне вознесения, когда папа дает благословение полям Рима с высоты балкона Иоанна

Латеранского,—и зрелище, на котором мы присутствовали в тот день, было не

ниже наших ожиданий. Летнее солнце Италии осветило старые стены Рима, задернув голубой, прозрачной пеленой далекие альбанские горы. Ближе к нам и в

самую минуту благословения оно ударило нестерпимо ярко на белые головные

платки коленопреклоненных женщин, на широкие соломенные шляпы мужчин, на

разноцветные перья войска, тоже преклонившего колено, на красные мантии

кардиналов — и произвело картину ослепительного блеска и вместе

превосходной перспективы. Затем наступили торжества Corpus Domini. В семь

часов вечера, перед Ave Maria, при самом начале вечерних прогулок наших, мы

непременно встречали духовную процессию, импровизированный алтарь на углу

улицы, аббата под балдахином с дарохранильницей, которою после краткой

молитвы он благословлял падающий ниц народ. Вечернее солнце играло опять

главную роль в картине, обливая пурпуром знамена, огромные полотна с

фигурами святых, кресты разных величин, фонари, рясы нищенствующих

монахов и загорелые лица итальянцев, пылавшие несколько мгновений

неизобразимо ярким и теплым светом. О цветочных коврах Дженсано,

раскладываемых по пути таких же процессий и составляющих подвижной

рисунок с изображениями кардинальских гербов, арабесок, узоров из листьев и

лепестков растений, Гоголь упоминает сам в статье о Риме. Николай Васильевич