— А что-жь Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ: — ты про Ермака припомнилъ.

— Я къ тому и рчь веду… Такъ вотъ каковы наши донскіе козаки!.. Теперь сорви головы, а прежде!.. Вотъ этотъ самый Ермакъ, чего-чего онъ ни длалъ!.. Соберетъ, бывало, шайку, да не тайкомъ, не въ тихомолку, а какъ есть при всемъ народ собиралъ себ товарищей. Пройдетъ, бывало, во станиц, да крикнетъ: «козаки-атаманы!.. Есть ли здсь охотниковъ идти по мной на Волгу рыбу ловить?» — Къ нему, какъ комары на огонь, вс и лзутъ!.. Соберетъ шайку, да и на Волгу!.. Такъ ужь у нихъ своя воля: безъ оброка ни одного судна не пропустятъ; объ купеческихъ и говорить нечего; разъ бжало царское судно съ царской казной — и тому спуску не далъ: все до чиста обобралъ!.. Царь и распалился гнвомъ великимъ: — «подать, говоритъ, ко мн Ермака!..» только вышла у вашего царя война съ какимъ-то другимъ королемъ или султаномъ, но знаю, а врать не хочу… Пошла баталія; бились, бились, видитъ нашъ царь: дло плохо, наша неустойка… Отколь ни возьмись Ермакъ Тимофеичъ — яснымъ соколомъ прилетлъ съ своими товарищами, козаками-атаманами, на подмогу вашему царю… Да наскочилъ Ермакъ-то Тимофеичъ съ флангу, съ боку то-есть…

— Знаю, знаю, проговорилъ мой спутникъ нетерпливо:- знаю.

— Да какъ сталъ Ермакъ-то королевское войско лупить… Царское войско впереди, а Ермакъ съ боку, да и задку прихватилъ!.. Какъ со всхъ сторонъ обступили королевское войско, такъ всхъ и побили, ни одного живаго не оставили, никого и въ полонъ не брали, всхъ смерти предали. Кончилась баталія, царь и спрашиваетъ: «кто мн помогу далъ? Позвать того человка мн!» Позвали Ермака къ царю. «Что ты есть за человкъ?» спрашиваетъ царь. — Я, говоритъ, Ермакъ, ваше императорское величество. — «Тотъ Ермакъ, что всю царскую казну ограбилъ?» спрашиваетъ царь. — Тотъ самый, ваше императорское величество. — «Та вина теперь теб Ермаку отпущена, говоритъ царь: только впередъ не балуй! А теперь скажи ты мн: какимъ чиномъ мн тебя пожаловать?» А Ермакъ ему: «никакого чину мн не надобно; а пожалуйте насъ, ваше императорское величество, всхъ донскихъ козаковъ тихимъ Дономъ». Царь и пожаловалъ насъ донцовъ тихимъ Дономъ, оттого мы и прозываемся донскими козаками, а по Ермаку Тимофеичу — Ермаковцами. Кликни любому донскому козаку: «эй, Ермаковецъ!» — сейчасъ откликнется: «что скажетъ, теб надобно?» Право такъ!.. Хохлу скажешь: «эй, хохолъ!» — осерчаетъ, изругаетъ, пожалуй на драку пойдетъ! А назови Мазепой — и бги скоре: сейчасъ драться станетъ. А нашего козака назови козакомъ — «эй, козакъ!» откликнется; скажи «эй, Ермаковецъ!» тоже откликнется, разв только что засмется, а ничего, какъ есть ничего, и не осерчаетъ, да и серчать-то не изъ чего!..

— Да, мы съиздавна Ермаковцы, заговорилъ козакъ-зеленая шуба. — Пошли отъ Ермака, стало и есть Ермаковцы. И посл были воители, только по тмъ прозвища не проложено.

— Кто-же еще былъ? спросилъ кто-то.

— Да вотъ, хоть Пугача взять…

— Тоже богатырь былъ?

— Тоже воитель былъ храбрый.

— Кто-жь этотъ Пугачъ былъ?

— Говорю, воитель храбрый, простой козакъ, нашъ донской, а по прозвищу Емельянъ Пугачевъ — храбрый воитель, только пилъ ужь очень крпко.

— Не такъ давно: моя бабушка его видть не видла, а слышать слышала его рчи… на полъ-аршина отъ него была, и того меньше, а видть не видала! прибавилъ козакъ-зеленая-шуба.

— Какъ такъ?

— А вотъ какъ: бабушка моя взята изъ Дубовки; когда подъ Дубовку подходилъ Пугачъ, бабушка моя была двка на выданье, женихи ужь сватались, сватовъ засылали, да у ней еще сестра была. Какъ прослышалъ ихъ отецъ, а мой выходитъ праддъ, взялъ обихъ дочерей и посадилъ подъ полъ, а самъ съ попами въ ризахъ, съ иконами, со всми козаками, да съ колокольнымъ звономъ и пойди на встрчу Пугачу. Пугачъ ничего. Спросилъ, гд вс начальники? Праддъ вошелъ къ нему съ хлбомъ съ солью. «Вс разбжались», говоритъ праддъ. Пугачъ принялъ. «Къ теб въ гоcти, атаманъ, пріхалъ» — сказалъ Пугачъ, а праддъ ему въ ноги большимъ поклономъ поклонился. Пріхалъ Пугачъ къ прадду верхомъ, лошадь, бабушк говорили, вся разубранная… вошелъ въ избу, старымъ крестомъ перекрестился; слъ за столъ, веллъ подать водки, такъ всю ночь и прогулялъ съ своими ребятами, и прадда съ собой посадилъ… Бабушка часто любила про Пугача разсказывать… Сама его не видала: она съ сестрой всю ночь просидла подъ поломъ, а что слышала и что люди ей говорили, бывало, намъ, покойница, и разсказываетъ…

— И много бабушка ваша разсказывала?

— Сама-то она почесть Пугача-то и не слыхала: цлыя сутки подъ поломъ дрожмя продрожала: ей было только про свою душу помнить, а посл, что отъ людей слышала, она и разсказывала намъ; мы еще тогда ребятишками были.

— А зврь былъ этотъ Пугачевъ?

— Нтъ! человкъ былъ добрый! Разобидлъ ты его, пошелъ противъ него баталіей… на баталіи тебя въ половъ взяли; поклонися ты ему, Пугачеву, вс вины теб отпущены и помину нтъ!.. сейчасъ тебя, ходи ты солдатъ, — а солдаты тогда, какъ двки, косы носили, — сейчасъ тебя, друга милаго, по-козацки въ кружокъ подржутъ и сталъ ты имъ за товарища… Добрый былъ человкъ: видитъ, кому нужда, сейчасъ изъ казны своей денегъ велитъ выдать, а детъ во улиц, и направо и на лво пригоршнями деньги въ народъ бросаетъ… Придетъ въ избу — иконамъ помолится, старымъ крестомъ, такъ поклонится хозяину, а посл сядетъ за столъ. Станетъ пить — за каждымъ стаканчикомъ перекрестится!.. Какъ ни пьянъ, а перекрестится!.. Только хмлемъ зашибался крпко!..

— Ну, а кто пойдетъ супротивъ его, возьмутъ кого въ полонъ, а тотъ не покоряется — тогда что?

— Тогда что: кивнетъ своимъ, — т башку долой, т и уберутъ!.. А когда на площади или на улиц судъ творилъ, тамъ головъ не рубили, такъ кто какую грубость или супротивность окажетъ — тлъ вшали на площади тутъ же. Еще Пугачъ не выходилъ изъ избы судъ творить, а ужь вислица давно стоитъ. Кто къ нему пристанетъ, ежели не козакъ — по-козацки стричь; а коли супротивъ его — тому петлю на шею!.. только глазомъ мигнетъ, молодцы у него пріученные… глядишь, ужь согрубитель ногами дрыгаетъ…

Козаки, здсь бывшіе, только поддакивали, да никому и въ голову не приходило оспаривать доброту Пугачева. Пугачевъ Пушкина въ «Капитанской дочк» взятъ изъ мстныхъ разсказовъ; онъ помнилъ заячью шубу Гринева, и въ тоже время кивнулъ своимъ ребятамъ: «убрать старуху!»…

— А про Стеньку Разина небось не скажетъ ни слова! шепнулъ я своему спутнику.

— А кто такой Стенька этотъ Разинъ? спросилъ тотъ меня съ большимъ любопытствомъ.

— Спроси у козаковъ.

— Скажите пожалуйста, обратился мой спутникъ къ козакамъ:- кто такой былъ Стенька Разинъ? Тоже должно полагать, великій былъ въ свое время воитель!

— Воитель-то большой былъ воитель, этотъ Стенька, отвчалъ одинъ козакъ.

— Такъ что-жъ?

— Да съ Пугачевымъ или Ермакомъ — не одна стать!..

— А что?

— Пугачевъ съ Ермакомъ были великіе воители; а Стенька Разинъ и воитель былъ великій, а еретикъ, — такъ пожалуй, и больше чмъ воитель!

— Что ты?!..

— Правда!..

— Какое же его было еретичество?

— А вотъ какое. Бывало его засадятъ въ острогъ. Хорошо. Приводятъ Степку въ острогъ. — «Здорово, братцы! — крикнетъ онъ колодникамъ. — „Здравствуй, батюшка нашъ, Степанъ Тимофевичъ!..“ А его ужь вс знали!.. — „Что здсь засидлись — на волю пора выбираться“… — „Да какъ выберешься?!.. говорятъ колодники: сами собой не выберемся, разв твоими мудростями“. — „А моими мудростями, тамъ пожалуй и моими!“… Полежитъ такъ маленько, отдохнетъ, встанетъ. — „Дай, скажетъ, уголь!“ — возьметъ этотъ уголь, напишетъ тмъ углемъ на стн лодку, насажаетъ въ ту лодку колодниковъ, плеснетъ водой; рка разольется отъ острога до самой Волги; Стенька съ колодниками грянутъ псни — да на Волгу!.. Ну, и поминай какъ звали!..