— Меня-то не обманешь, мн воли да земли не надо, я за твоею милостью, батюшка ты нашъ, живу какъ у Господа за пазухой (при этихъ словахъ онъ почти земно поклонился Степану Егоровичу). Ну, а самъ тоже, вдь, знаешь, иные-то господа съ нашимъ братомъ что длаютъ. Вонъ, хошь Юрловскихъ взять для примра: все село волкомъ воетъ, разорились въ конецъ, чуть съ голода не помираютъ, а тутъ баринъ съ нагайкой да съ охотничками своими по избамъ рыщетъ; двки-то по амбарамъ, да по хлвамъ прячутся, да не спрячешься, гд ужъ тутъ… всхъ какъ есть на барскій дворъ гонятъ… всхъ перепортилъ… страсть! Такъ не токмо что Емелька, а самъ чортъ, прости Господи, приди къ нимъ, да скажи про волю, такъ они и чорта царемъ величать учнутъ…

Долго толковалъ Степанъ Егоровичъ со своимъ разумнымъ прикащикомъ и тяжело было у него на сердц. Однако, заботы да работы скоро ослабили впечатлніе страшной новости, забылись многозначительныя слова Наума, все стало представляться въ иномъ свт. Казаки взбунтовались за Волгой, бглый Емелька шайку набралъ! И прежде то-же бывало. Придетъ царицыно войско, переловятъ воровъ — бунтъ утихнетъ; да и далеко, вдь, это, за Волгой. Совсмъ было успокоился Степанъ Егоровичъ, только ненадолго: пріхалъ сосдъ-помщикъ, да и опять про Емельку такія страсти разсказываетъ, что не дай Богъ.

И пошло день это дня все хуже и хуже. На всхъ страхъ такой напалъ, вс съ вытянутыми лицами. Говорятъ уже не про одного Емельку: то тамъ, то здсь мужики бунтоваться начинаютъ. Въ город полная тревога: начальство не знаетъ, что длать, одни кабатчики торжествуютъ, народъ пьянствуетъ какъ никогда, по улицамъ безобразіе, крики, драки, и то тамъ, то здсь раздаются фразы: «вотъ постойте, подождите малость, надетъ батюшка Петръ едорычъ, пожалуетъ намъ волюшку, а съ господъ живьемъ кожу сдеретъ себ на барабаны!»

Ходитъ Степанъ Егоровичъ съ опущенной головою, тошно жить становится; въ дом, среди женскаго населенія, да между дтьми, только и разговору, что про Емельку. И откуда это только разныя новости являются, совсмъ непонятно, а каждый день что-нибудь новое приходится слышать. Дти жмутся другъ къ другу и толкуютъ о томъ, какъ Емелька поймалъ десять генераловъ, повсилъ ихъ всхъ на одной вислиц, потомъ содралъ съ нихъ кожу, кожу эту набилъ соломой, сдлалъ чучелы, одлъ въ мундиры и отправилъ прямо къ цариц.

Кильдевскіе крестьяне хоть и не бунтуютъ и не грозятся, но все уже не т, что были. Замчаетъ Степанъ Егоровичъ, что и работа идетъ вяло, и почтенья прежняго къ нему нтъ; слышитъ онъ разговоры о томъ, какъ царя батюшку Петра едорыча встрчаетъ людъ православный съ хлбомъ да солью.

— Ну что, Наумъ? — спрашиваетъ Кильдевъ прикащика и со страхомъ ждетъ его отвта.

Наумъ медленно качаетъ головой.

— А то, батюшка, что коли онъ теперечи черезъ Волгу перемахнетъ, такъ и пиши пропало, того только и ждутъ, окаянные… ждутъ — не дождутся!..

Стояло лто 1774 года. Пугачевъ, совсмъ было загнанный и раздавленный, посл погрома Казани, Михельсономъ, вдругъ переправился на западную сторону Волги. Народъ, давно его поджидавшій, взбунтовался и валилъ къ нему со всхъ сторонъ. Воеводы покидали свои мста и бжали, дворяне прятались, кто куда могъ; но Пугачевская сволочь ловила ихъ и умерщвляла зврскимъ образомъ. Путь самозванца обозначался вислицами, разграбленными и сожжеными деревнями и селами; города одинъ за другимъ падали; духовенство и купечество выходили навстрчу безобразной орд съ крестами и хоругвями, съ хлбомъ и солью. Сообщеніе между Нижнимъ и Казанью было прервано, Москва трепетала, въ Петербург принимались послднія мры. Наконецъ, одного Пугачева стало мало: собирались безчисленныя шайки и во глав каждой оказывался свой Пугачевъ, свой императоръ Петръ едорычъ.

Вокругъ Кильдевки пылали церкви и барскія усадьбы. Почти вс помщики бжали со своими семьями по направленію къ Москв, но рдко кому удавалось спастись: почти вс сдлались жертвами или собственныхъ крестьянъ, или всюду рыскавшихъ разбойничьихъ шаекъ. Одинъ Степанъ Егоровичъ не трогался съ мста и терпливо ожидалъ своей участи. Наумъ чуть не каждый часъ приносилъ ужасныя всти, и послдняя его всть была самая страшная: родной братъ Анны Ивановны Кильдевой, жившій верстахъ въ четырнадцати, былъ умерщвленъ крестьянами у себя въ дом. Онъ былъ вдовъ и жилъ съ взрослой дочерью. Убивъ отца и разграбивъ всю усадьбу, злоди схватили дочь, безбожно надругались надъ нею, а, такъ какъ она пробовала защищаться и выказала много смлости и силы, то они связали ее и удавили.

Кильдевскіе крестьяне еще не нападали на Степана Егоровича; но, конечно, вс работы уже давно были брошены и деревня почти вся опустла: мужики ушли къ Фирск, одному изъ Пугачевыхъ, или «пугачей», какъ тогда называли этихъ второстепенныхъ самозванцевъ. Фирска въ то время уже набралъ себ большую шайку и усплъ ограбить и выжечь два узда…

Въ первыхъ числахъ іюля, въ послобденную пору, Анна Ивановна, страшно постарвшая и измнившаяся въ послднее время, съ помощью дрожащихъ, заплаканныхъ дочерей и оставшейся въ дом женской прислуги, собирала кой-какіе цнные пожитки въ узелки; младшія дти кричали и метались изъ угла въ уголъ какъ полоумныя. Степанъ Егоровичъ, съ потемнвшимъ, осунувшимся лицомъ, сидлъ, не сходя съ мста, на крылечк своего дома. Вдругъ, замтивъ жену, несшую какіе-то узелки, онъ закричалъ ей: