«Кто его знаетъ, каковъ онъ теперь, — вотъ про старое вспоминаетъ, а вдругъ что-нибудь не по нраву ему покажется, и вмсто благодтеля сдлается убійцей».

Тяжело, странно, неловко становилось Степану Егоровичу; но мысль о спасеніи своихъ близкихъ, кровныхъ, своего дорогого «улья», царила надъ всми другими мыслями и ощущеніями и заставляла его бережно относиться къ Фирсу, всячески стараться ничмъ не раздражать его.

Съ сердечнымъ замираніемъ указалъ онъ своему другу-разбойнику то мсто, гд скрывались Анна Ивановна, и дти. Перепуганныя и измученныя, он, по приказу отца, стали мало-по-малу выходить изъ своей засады. Анна Ивановна, чуть не помшавшаяся отъ страха и отчаянія, какъ увидала, что ихъ не хотятъ казнить, что Степанъ Егоровичъ не боится очевидно страшнаго атамана и обращается съ нимъ довольно свободно, даже не задумалась надъ тмъ, что все это значитъ. Она кинулась Фирсу въ ноги и стала умолять его сжалиться надъ ея дтьми и не давать ихъ въ обиду. Фирсъ собралъ всю любезность, на какую былъ еще способенъ, уврилъ ее, что ей нечего бояться; и въ свою очередь просилъ ее быть доброй хозяйкой, не гнать незваныхъ гостей. Она нсколько успокоилась, но въ то-же время ослабла и сидла, какъ-то безсмысленно смотря передъ собою и по временамъ вздрагивая.

Глядя на нее, Фирсъ прямо почелъ ее дурой и, конечно, не сообразилъ того, что это его пріятельская шутка ее дурой сдлала.

Фирсъ былъ въ отличномъ настроеніи духа. Онъ съ интересомъ разглядывалъ всхъ дтей Степана Егоровича.

— Вотъ ужъ и видно, что теб благодать Божья! — обратился онъ къ хозяину. — Сказывали мн твои мужики, что у тебя дтокъ двадцать два человка, да я было имъ не поврилъ. А дочки-то, вдь, уже невсты… да и какая у тебя эта красавица, братецъ… Какъ зовутъ-то? — прибавилъ онъ, указывая на Машеньку, бывшую посмле прочихъ и хотя съ большимъ страхомъ, но и не безъ интереса на него посматривавшую.

— Марьей зовутъ, — отвтилъ Степанъ Егоровичъ дрогнувшимъ голосомъ.

У него явилось новое опасеніе:

«А ну какъ пріятель захочетъ воспользоваться своею силой?! вдь, говорятъ про него, что онъ отовсюду двокъ къ себ въ ставку таскаетъ».

А пріятель въ это время подходилъ уже къ Машеньк, которая трусливо пятилась отъ него, пока не наткнулась на стну.

— Не пугайся меня, сударыня Марья Степановна, — проговорилъ Фирсъ, стараясь изобразить на своемъ красномъ, но все еще красивомъ лиц, ласковую улыбку:- прошу любить да жаловать.

Онъ вспомнилъ совсмъ почти позабытое имъ петербургское обращеніе и звонко поцловалъ у Машеньки руку. Она вскрикнула и бросилась бжать изъ комнаты.

Фирсъ смялся.

— Неужто я такой страшный, Степанъ Егоровичъ, что красныя двицы отъ меня бгаютъ? Ну, да вотъ постойте, познакомимся поближе, тогда авось Марья Степановна перестанетъ меня бояться.

Защемило сердце у Степана Егоровича. Въ это время вошелъ разбойничій «полковникъ» и съ видимымъ изумленіемъ и подозрительно оглядлъ всхъ и каждаго. Онъ не былъ посвященъ въ тайну Фирсовой шутки и не могъ понять, что все это значитъ, какимъ образомъ помщичьему семейству удалось избгнуть казни и почему свирпый Фирска въ такомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа. Онъ нашелъ нужнымъ продолжать свою роль и, низко поклонившись атаману, хриплымъ и дребезжащимъ голосомъ, произнесъ:

— Какое приказаніе изволишь дать, государь?

— А это вотъ нужно потолковать съ хозяиномъ да съ хозяйкой, — отвтилъ Фирсъ:- и какъ они укажутъ, такъ намъ и размститься.

Черезъ недлю невозможно было и узнать Кильдевскую усадьбу. Совсмъ новая дятельность закипла въ «уль» Степана Егоровича. Появился новый шмель — шумливый, грубый и страшный и заставилъ пріумолкнуть и попрятаться прежнихъ маленькихъ пчелокъ. Фирсъ остался вренъ внезапно пришедшей ему мысли. Кильдевка пришлась ему по нраву.

На просторномъ, заросшемъ густою травой двор Степана Егоровича появились плотники изъ шайки «пугача», навезли бревенъ и стали строить разные сараи и вышки. Работа кипла и, по мр того какъ поспвала та или другая постройка, изъ глухого лса, изъ прежней стоянки, появлялись обозъ за обозомъ. Приходили эти обозы по большей части ночью, а Степанъ Егоровичъ не зналъ, что именно привозится и складывается въ сараи; но хорошо все-таки зналъ, что это добро, награбленное шайкой Фирса.

Положеніе Степана Егоровича было таково, что онъ не могъ ршить, слдуетъ ли ему благодарить Бога за свое спасеніе, или ожидать, безъ всякой вины съ своей стороны, скорой кары.

«Не можетъ-же это безъ конца продолжаться, — думалъ онъ:- не вчно-же будутъ торжествовать разбойники. Вышлетъ государыня большое войско, переловятъ всхъ, начиная съ атамана, узнаютъ, конечно, гд его ставка… выслдятъ… придутъ сюда, въ усадьбу, и тогда что-же? Улики будутъ на лицо, кто повритъ, что онъ, Степанъ Егоровичъ, тутъ непричемъ. Онъ будетъ уличенъ по меньшей мр въ близкихъ отношеніяхъ къ самозванцу-разбойнику, въ укрывательств его и добра, имъ награбленнаго. Но что-же ему длать? Еслибы можно было убжать съ семействомъ куда-нибудь, конечно, онъ воспользовался бы первой минутой, но бжать ему некуда. Вонъ Фирсъ уже прямо въ первый-же день сказалъ ему:

— Ты, братъ, не подумай, что я выживать тебя съ семьею нагрянулъ, говорю — будь покоенъ… За мною да за моими людьми вс вы въ охран. А кабы до моего прихода, либо теперь съ глупаго страха, который, сдается мн, сидитъ въ теб, да вздумалъ ты бжать, то тутъ бы и была твоя погибель. Ты вотъ сидишь здсь у себя и ничего не знаешь, а я, братъ, хорошо знаю, что на свт нон длается; бжать ныньче некуда — кругомъ верстъ на пятьдесятъ мои владнія, а дальше другіе орудуютъ. Нигд нельзя теб будетъ пробраться, задаромъ только погубишь и себя и дтокъ.