— Э! да ты, видно, упрямецъ! — ухмыляясь, произнесъ «полковникъ». — Ну, тамъ государь самъ тебя разберетъ, передъ нимъ не отмолчишься. А теперь пока подавай-ка свою казну, да смотри, ничего не утаивать — хуже будетъ!

— Нтъ у меня казны, — тихо проговорилъ Степанъ Егоровичъ. — Вонъ мои крестьяне тутъ съ вами… такъ спросите ихъ, какая у меня казна…

И замолчалъ.

— Чего съ нимъ разговаривать, — крикнулъ старикашка:- эй, въ домъ, на осмотръ, а его вяжите!

Мигомъ нсколько человкъ кинулись на Степана Егоровича. Онъ не сопротивлялся. Ему связали руки назадъ веревкой. Онъ видлъ, какъ толпа разбойниковъ бросилась въ домъ; онъ чутко прислушивался почти съ остановившимся сердцемъ, — женскихъ и дтскихъ визговъ не было слышно, видно, вс успли выбраться изъ дома, попрятаться. Но, вдь, гд бы ни спрятались, всюду найдутъ разбойники, послдній часъ пришелъ.

Между тмъ, Наумъ, увидя, что Степана Егоровича вяжутъ, не бросился защищать его, а отошелъ тихонько, замшался въ толпу и переговаривался то съ тмъ, то съ другимъ мужикомъ.

— Встимо, обидъ отъ него не было, — говорили ему въ отвтъ:- да и взять съ него нечего, семья его одолла… ну, а все-жъ-таки баринъ онъ, да и не наша тутъ воля…

Въ это время гд-то вблизи раздался звонъ бубенчиковъ, и вотъ лихая тройка въхала во дворъ. Въ покойной и дорогой коляск, очевидно недавно еще принадлежавшей какому-нибудь богатому помщику, сидлъ развалясь высокій и плотный человкъ лтъ сорока пяти, въ треуголк на годов, въ бархатномъ камзол и длинныхъ ботфортахъ. Въ толп произошло движеніе, нкоторые сняли шапки.

— А вотъ и самъ государь! — прошамкалъ «полковникъ», приближаясь къ коляск.

Сидвшій въ ней человкъ проворно выскочилъ безъ посторонней помощи и обратился къ «полковнику».

— Гд-же хозяинъ? — спросилъ онъ.

— Здсь, государь-батюшка, да больно плохъ хозяинъ, дорогихъ гостей встрчать не уметъ.

Пріхавшій пристально вглядлся въ Степана Егоровича; какая-то неуловимая улыбка мелькнула на красномъ, когда-то видно красивомъ, но теперь уже обрюзгшемъ лиц его. И Степанъ Егоровичъ взглянулъ на него, но тотчасъ-же отвелъ глаза свои въ сторону.

«Это Фирска, это тотъ самый злодй, который жжетъ, грабитъ и вшаетъ… значитъ, теперь уже скоро»…

Между тмъ старикашка «полковникъ» наклонился къ Фирск и шепталъ ему:

— Тутъ невелика пожива, вдь, я говорилъ — бднякъ онъ какъ есть, дтей народилъ на удивленье всей губерніи, двадцать два человка. Разв что твоей милости, али изъ насъ кому, двчонки его приглянутся, ну, такъ можно будетъ забрать съ собой, а съ нимъ и толковать нечего, коли что, такъ вздернуть, и вся недолга.

Фирска повелъ на полковника своими большими, воспаленными глазами.

— Это тамъ видно будетъ, — сказалъ онъ:- я самъ съ нимъ потолкую, а нашимъ кому бы на деревню идти, кому тутъ остаться, да въ погребахъ пошарить, можетъ, что хмльное и найдется; только чуръ, безъ моего приказа и вдома никого не обижать и не трогать. Самъ учиню и судъ и расправу! Веди меня въ домъ, да и хозяина за мною.

Скоро въ маленькомъ покойчик Степана Егоровича, передъ столомъ, на которомъ уже красовалась закуска и водка, неизвстно откуда добытыя, сидлъ Фирска, а передъ нимъ стоялъ приведенный двумя мужиками Кильдевъ.

— Развяжите ему руки, — приказалъ Фирска:- да ступайте, я самъ съ него допросъ сниму.

Совсмъ почти безчувственное состояніе нашло на Степана Егоровича; онъ ясно видлъ все и всхъ, только какъ-то пересталъ соображать. Когда его развязали и оставили одного съ Фирской, онъ почти упалъ на стулъ, опустилъ голову и остался неподвижнымъ. Фирска приперъ дверь, подошелъ къ нему и грубымъ, нсколько охрипшимъ голосомъ повторилъ вопросъ старикашки:

— Кому вруешь, Петру едоровичу или Екатерин Алексевн?

Степанъ Егоровичъ задрожалъ всмъ тломъ, его снова охватило бшенство отчаянія. Онъ рванулся со стула и крпко схватилъ за плечи Фирску.

— Это ты-то Петръ едоровичъ?.. это теб-то вровать? — крикнулъ онъ:- разбойникъ проклятый!

Фирска отстранилъ его своими сильными руками.

— Тише, хозяинъ, тише, неравно услышатъ, тогда будетъ плохо, да и ничего еще не видя, и не слдъ ругаться. А ты лучше поуспокойся, да посмотри на меня попристальне, можетъ, и признаешь.?

Степанъ Егоровичъ никакъ не ожидалъ подобной рчи; въ голос разбойника прозвучала какая-то мягкая, ласковая нота. Съ изумленіемъ онъ взглянулъ на него, и вотъ красное и пьяное лицо этого Фирски, этого страшилища, наводившаго ужасъ на всю окрестность, ему дйствительно показалось знакомымъ. Онъ глядлъ, глядлъ, припоминалъ что-то…

— Али не признаешь, Степанъ Егоровичъ, али ужъ такъ я измнился? Да и не мудрено, лтъ боле двадцати не видались. Я самъ бы тебя не призналъ, кабы невдомо мн было, къ кому въ гости ду…

И говоря это, онъ улыбался. На его лицо изъ окошка падали послдніе отблески заката. Степанъ Егоровичъ вздрогнулъ, отшатнулся и вдругъ крикнулъ:

— Фирсъ Иванычъ, ты ли?! можно-ли быть тому?!.

— Ну, вотъ и призналъ, старый пріятель… такъ-то лучше, теперь и потолкуемъ.

Степану Егоровичу казалось, что онъ спитъ и грезитъ; но ему некогда было изумляться, одна мысль, одно чувство наполняли его всего. Онъ кинулся къ разбойнику, слезы выступили на глазахъ его: