— Ну, что, какъ почивала? Видъ у тебя свжій. Не снилось-ли теб, что ты мадамъ Іерихонская и катаешься на своихъ лошадяхъ? — спросила она.

— Какое! Видла я во сн, что какая-то черная собака за мной гонялась, — отвчала Соняша.

— Собака — это другъ и письмо. Непремнно получишь какое-нибудь письмо отъ дружественнаго теб человка. Вотъ не пришлетъ-ли Іерихонскій какое-нибудь письмо… Ну, хоть съ предложеніемъ сдлать теб все приданое.

— У васъ только одинъ Іерихонскій и на ум.

Соняша сдлала гримаску и принялась за кофе. Мать подсла къ ней.

— Ну, что, подумала о чемъ хотла-то? — спросила она. — Какъ насчетъ Іерихонскаго?

— Ахъ, Боже мой! Да дайте мн хоть отдышаться-то немного!

— Ну, отдышись, отдышись. Зачмъ-же сердиться-то?

— Да вдь ужъ вы прямо съ ножомъ къ горлу пристаете. Вдь вы сами-же мн разсказывали, что вы ему общали дать отвтъ черезъ пять-шесть дней.

Соняша макала въ кофе сухарь и ла его. Помолчавъ, она сказала:

— Я думаю, что я буду согласна на его предложеніе.

— Голубушка! Милая! — вскричала Манефа Мартыновна и бросилась цловать дочь.

— Постойте, постойте! — останавливала ее Соняша. — Прежде выслушайте до конца. Я думаю, что я соглашусь выйти за него замужъ…

— Да какъ тебя Богъ надоумилъ! Да какимъ угодникамъ мн молиться, которые теб вложили эту мысль! — восклицала мать.

— Постойте-же, — вамъ говорятъ! Я, пожалуй, соглашусь, но пусть и онъ согласится на мои требованія.

— Какія такія требованія! Онъ, какъ овца, онъ на все согласится.

— А я вс свои требованія напишу на бумаг, по пунктамъ и, прежде чмъ дать согласіе, заставлю его ихъ подписать, скрпить своей подписью. Домашнее условіе… какъ контрактъ… Что вы сметесь? Вдь онъ заявилъ намъ, что онъ сватается вн рутины, ну, и я вн рутины.

Мать нсколько опшила.

— Какія-же это такія требованія? — задала она вопросъ.

— А это надо выработать. И вотъ я примусь за выработку. Во-первыхъ, я буду выговаривать себ абсолютную свободу…

— Но вдь свобода тоже разная бываетъ.

— Не бойтесь, все будетъ прилично. Изъ предловъ я не выйду. Я не такой свободы хочу, какъ вы думаете. Вотъ тоже поставлю пунктомъ, чтобы онъ и лошадей завелъ. Ужъ продаваться, такъ продаваться! Я жить хочу.

Мать походила по комнат, прибрала кой-что, вытерла полотенцемъ запотвшее стекло въ окн и спросила дочь:

— Но въ принцип-то ты все-таки согласна?

— Въ принцип я согласна… То-есть, кажется, согласна, — отвчала дочь.

— Ну, и на этомъ спасибо. Только не тсни ты его, другъ мой, ужъ очень своими условіями.

— Совсмъ адвокатъ! Адвокатъ Іерихонскаго.

Дочь пожала плечами.

— Другъ мой, милочка, я къ тому говорю, что вдь такими капризами и требованіями можно человка и изъ терпнія вывести.

— А выйдетъ изъ терпнія, значитъ, не любитъ меня и вс увренія о любви его — ложь. Значитъ, и вы лжете, и онъ лжетъ, и вс лгутъ.

— Не сердись, не сердись. Стало быть, дня черезъ два можно будетъ ему объявить о твоемъ ршеніи? Вдь онъ чего добивается? Онъ добивается, чтобъ сдлать теб формальное предложеніе и получитъ отъ тебя формальный отвтъ. Дня черезъ два?

— Зачмъ-же черезъ два, если у насъ на это есть шесть дней! Ну, да я скажу, когда у меня будутъ написаны для него пункты.

Мать покачала головой и отошла отъ дочери съ нкоторымъ неудовольствіемъ.

Часу въ третьемъ дня Манефа Мартыновна застала Соняшу въ слезахъ. Соняша сидла около открытаго ящика съ красками, около лежавшей на стол тарелки съ начатымъ рисункомъ и плакала. Она не утиралась. Крупныя капли слезъ катились по ея напудренному лицу и производили полосы. Въ рук она держала почтовую карточку.

— Что съ тобой, Соняша? О чемъ ты? — испуганно спросила ее мать.

— Вотъ вамъ собака-то, которая во сн мн снилась. Другъ… письмо… Только въ этомъ вы и угадали, — отвчала Соняша и улыбнулась сквозь слезы.

— Письмо? Отъ кого? Кто пишетъ?

— Отъ ненавистнаго вамъ лейтенанта. Отъ Михаила Леонтьича… Онъ пишетъ. Вотъ вы говорите, что онъ забылъ. А онъ вспомнилъ. Вспомнилъ, милый! — вскричала Соняша. — Письмо изъ Нагасаки.

Манефа Мартыновна стояла передъ дочерью и руки ея тряслись.