Двочка вышла изъ-за стола и удалилась.

— Остынетъ борщъ, остынетъ, горячился баринъ. — Нтъ, какова подлая собака! Надъ кротомъ стойку длаетъ, а на болот изъ-подъ ея носа дичь вылетаетъ — и она хоть бы что… Вотъ и Лидочка пропала. Удивительное непослушаніе! Посылаешь за другими, а они сами пропадаютъ. Ни Васи, ни Ивана, ни пироговъ, ни Лидочки… А все вы, Анна Николаевна, обратился онъ къ гувернантк. — Вы ужасно дтей распустили. Надо быть построже… Такъ нельзя… Надо наказывать за непослушаніе. Я посылаю за Васей — онъ не идетъ, посылаю Лидочку вторично за нимъ — и онъ не идетъ, и Лидочка пропадаетъ. Чья это вина?

Гувернантка вспыхнула и заморгала глазами.

— А этотъ мерзавецъ Иванъ! Весь домъ у насъ распущенъ. Поваръ травлей кротовъ во время обда занимается… Да прикрой ты, душечка, крышкой миску-то… Никого нтъ… Вс пропали. Во время обда вдругъ травлю затяли!

— Да вдь дти… Кротъ… Вотъ они и смотрятъ… оправдывала жена.

— А большой болванъ лакей? Да и что тутъ смотрть на крота! Самая обыкновенная вещь… Я думаю, они его тысячу разъ видали.

— Нтъ, дти ни разу не видали крота, отвчала гувернантка. — Они нсколько разъ интересовались, какой такой кротъ роетъ клумбы и гряды, но не видали его.

— И нечего тутъ видть-съ… Особливо при травл… Травля не дтское дло. Она развиваетъ кровожадные инстинкты въ дтяхъ, пріучаетъ ихъ къ безсердечію.

— Я сейчасъ схожу за Васенькой и Лидочкой.

Гувернантка встала изъ-за стола.

— Пожалуйста, только и вы не пропадите съ ними вмст. Да прежде всего гоните этого болвана Ивана. И чтобъ онъ, какъ можно скоре, несъ пирожки.

Прошло еще минутъ пять, а ни гувернантка, ни дти, ни лакей не показывались.

— Однако, вдь это хоть кого взбситъ! закричалъ баринъ, съ сердцемъ отодвигаясь отъ стола и сбрасывая съ груди салфетку. — Четверо теперь пропало. Дался имъ этотъ кротъ! Ну, дти глупы, своевольны, а гувернантка-то, взрослая дурища! Ты, душечка, совсмъ домъ распустила. Это ни на что не похоже. Въ какомъ это порядочномъ дом можетъ быть, чтобы боле четверти часа сидть за столомъ передъ поданной миской и изъ-за какого-то крота не дотрогиваться до нея, дожидая пирожковъ! Позвольте… Да этотъ каналья Иванъ даже и ложекъ на столъ къ приборамъ не положилъ! Нтъ, такъ нельзя…

— Сейчасъ, сейчасъ… Не горячись… Теб вредно. У тебя сердце не въ порядк… Сію минуту я ихъ всхъ сюда пригоню. Въ самомъ дл, ужъ это ни на что не похоже.

Жена вышла изъ-за стола и тоже исчезла. Черезъ нсколько минутъ, весь взбшенный, побжалъ за ней и баринъ

— Послушайте, господа! кричалъ онъ на крыльц чадамъ и домочадцамъ. — Вы, кажется, просто дразните меня и, кажется, нарочно уморить хотите. Вы знаете, что у меня сердце не въ порядк и что мн сердиться вредно.

На двор была цлая толпа. Стоялъ поваръ съ кочергой и шевелилъ полумертваго крота, заставляя его ползать. Лакей Иванъ пихалъ по направленію къ кроту кошку, но кошка, боясь многолюдія, пятилась и не брала крота. На сцену эту смотрли дти, гувернантка, барыня, садовникъ, баба-скотница. Гувернантка даже учила лакея:

— Иванъ! Брось кошку прямо на крота — и тогда она его возьметъ.

Дти, увидавъ отца, радостно обернулись къ нему.

— Папочка! Посмотри, голубчикъ, какой кротикъ хорошенькій! кричала Лидочка. — Черненькій, желтенькія лапки… А наша Машка его боится и даже пятится.

— По мстамъ! Что это за сборище такое! Какъ вамъ не стыдно! Дти, Анна Николаевна, душечка, за столъ! кричалъ баринъ. — А ты, дубина, вмсто того чтобъ подавать къ столу пирожки, ты съ кошкой возишься! кинулся онъ къ лакею. — Маршъ въ кухню! А съ тобой, поваръ, я посл обда посчитаюсь! Ты чего тутъ? обратился онъ къ садовнику. — Твое дло разв здсь быть?

— Я насчетъ крота-съ… Надо же съ нимъ покончить… Вредная наскомая… Сколько они у насъ клумбовъ-то перепортили!

— Я теб покажу крота! Ты за теплицами смотри, у тебя теплицы не топлены. Скажите на милость, какую потху во время господскаго обда затяли! Баринъ умираетъ — сть хочетъ, а они крота травятъ.

Толпа начала расходиться.

Только черезъ четверть часа семейство въ полномъ сбор сидло за столомъ и ло остывшій борщъ съ остывшими пирожками. Баринъ оставилъ дтей безъ сладкаго блюда и читалъ всмъ, не исключая и жены, нотацію.

Сентябрь мсяцъ перевалилъ за половину. На двор усадьбы грязь, слякоть, желтый обсыпавшійся съ деревьевъ листъ. Въ лужахъ топчутся утки, звонко смакуя клювами грязную жижу. Бродятъ мокрыя, съежившіяся отъ дождя куры. Мороситъ мелкій, какъ изъ сита дождь. Небо нависло срой шапкой и какъ будто плачетъ объ увядшей природ. Стоятъ полуголыя липы, составляющія аллею, совсмъ облетла листва на подстриженномъ боярышник. Только еще береза зеленетъ, но ужъ и та покрылась золотистой сдиной. На двор отъ крыльца дачи положены до ледника, сарая и конюшни доски, чтобы былъ чистый переходъ, но и доски уже покрылись липкой грязью. По доскамъ прошла въ ледникъ, задравъ юбки платья, горничная, взяла оттуда молочникъ и на обратномъ пути остановилась передъ распахнутымъ настежь сараемъ, гд кучеръ мылъ экипажъ.

— И охота это господамъ жить на дач до этой поры! Что тутъ они находятъ хорошаго — и ума не приложу! говоритъ она кучеру.

— А изъ-за жадности, право слово, изъ-за жадности. Вотъ сама на Вру, Надежду и Любовь будетъ именинница, такъ чтобы гостей не принимать, откликается кучеръ. — Расчетъ прямой. Кого изъ гостей заберетъ охота сюда тащиться! Вдь шестьдесятъ верстъ отъ Питера.

— Разв ужъ только что изъ-за жадности.

— А то нтъ, что ли! Вонъ ужъ домовой даже выживать насъ навалъ. Я сегодня утромъ вхожу въ конюшню — лошади скосмаченныя стоятъ.