— Не бойтесъ, говорю вамъ, не бойтесь! — повторялъ Шушеринъ. — Ежели мы промахнулись немного, такъ это бда поправимая, все въ нашихъ рукахъ.

Съ мольбою смотрлъ на него Латухинъ, страдая невыносимо. Старуха мать рвала на части его сердце, говоря сквозь слезы:

— Отъ какихъ невстъ отказывался, какими двушками брезговалъ, а теперь на вотъ поди, какое горе на домъ нашъ накачалъ! Отъ одного срама да отъ ужасти въ гробъ сляжешь.

Полиція придетъ, обыскъ будутъ длать... Немудрено и до тюрьмы дойти съ такими длами... А найдутъ ежели Надежду, схватятъ? Что въ т поры будетъ съ тобой? Я, и то привыкла къ ней, полюбила ее, мн и то тяжко будетъ, какъ схватятъ ее, поведутъ, какъ узнаю я, что холопы барскіе на конюшн либо въ застольной терзать ее будутъ, тло блое рвать, а потомъ въ деревню, въ скотницы, на муку, на потху какой нибудь бабы пьяной отдадутъ!..

— Маменька, не терзайте вы меня такими рчами! — вскрикивалъ Иванъ Анемподистовичъ, хватаясь за голову. — Легче мн побои тяжкіе перенести, чмъ рчи эти! Не терзайте вы и себя, на Господа Милосердаго надйтесь. Доведись до чего нибудь такого, такъ я самъ къ барину пойду, въ ноги ему упаду, вымолю Надюшу. Вдь человкъ же онъ, есть же у него сердце и душа! Господи!

Успокоивъ кое какъ Латухиныхъ и увривъ ихъ, что все кончится благополучно, Шушеринъ удалился. Не прошло и получаса посл его ухода, какъ грозная всть — „полиція нагрянула!“ — пролетла по дому. Надо вообразить живущимъ себя въ ту пору, чтобы понять весь ужасъ обитателей мирнаго купеческаго дома, навщеннаго полиціей, да еще въ лиц такого грознаго представителя ея, какимъ былъ Лихотинъ. Все замерло отъ ужаса, все дрогнуло и попряталось по угламъ и щелямъ. Старуха Латухина пала передъ иконами въ своей горниц; Иванъ Анемподистовичъ стоялъ въ зал, дрожа всмъ тломъ; какъ мраморное изваяніе сидла красавица Надя въ своей свтлиц за пяльцами, схватившись руками за ихъ раму и не дыша, не двигаясь ни единымъ членомъ, близкая къ обмороку.

Поставивъ у воротъ двухъ „хожалыхъ“, приставъ вошелъ во дворъ и поднялся по лстниц, сопровождаемый квартальнымъ, двумя „подчасками“ изъ евреевъ-кантонистовъ [9] и лакеемъ Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, въ шляп трехуголк, надтой „съ поля“, то есть поперегъ, какъ тогда носили, въ плащ, накинутомъ поверхъ мундира, вошелъ Лихотинъ въ залу, держась лвою рукой за эфесъ длинной шпаги, а правую засунувъ за бортъ мундира. Чуть не до низкаго потолка касался головою громадный Лихотинъ; рябоватое лицо его багроваго цвта было чисто выбрито и только на щекахъ, около ушей, торчали короткіе щетинистые бакенбарды рыжаго цвта; густыя брови были сдвинуты, и изъ-подъ нихъ грозно и пытливо смотрли косые глаза, умющіе видть лучше любыхъ некосыхъ и приводившіе въ дрожь самыхъ смлыхъ людей.

— Ты купецъ Иванъ Анемподистовъ Латухинъ? — грозно спросилъ приставъ хриплымъ басомъ, хотя зналъ Латухина хорошо, какъ своего обывателя, какъ усерднаго и хорошаго данника.

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, я, — довольно покойно отвтилъ Латухинъ, совладвши съ собою.

— По показанію дворянина, гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя въ дом находится крпостная двка его, Скосырева, Надежда, гд она?

— Таковой у меня въ дом, ваше высокоблагородіе, нтъ и не было.

— Лжешь! — крикнулъ Лихотинъ. — По глазамъ вижу, что лжешь. Вдомо ли теб, что за укрывательство и пристанодержательство бглыхъ подвергаешься ты уголовной отвтственности по всей строгости законовъ и что отвтственность сія весьма тяжкая?

— Сіе мн, сударь, вдомо.

— Ну, ладно, помни это. Веди по всмъ горницамъ, по всмъ закуткамъ и уголкамъ.

— Извольте жаловать за мною, сударь.

Приставъ, сопровождаемый своею свитой, пошелъ по комнатамъ. Въ опочивальн старушки, гд его встртила съ низкими поклонами Латухина, онъ перерылъ все, даже въ платяной шкафъ заглянулъ. Поднялись и въ свтелку. Съ любопытствомъ и особымъ вниманіемъ посмотрлъ Лихотинъ на Надю, которая шила въ пяльцахъ, низко опустивъ голову.

— Это кто? — спросилъ онъ Латухина.

— Родственница наша, двица сиротка Марія, Маша, ваше высокоблагородіе.

— Паспортъ оной двицы имешь?

— Имемъ, сударь.

— Покажи!

Латухинъ сбгалъ внизъ и принесъ паспортъ Маши. Мелькомъ взглянулъ Лихотинъ на паспортъ и возвратилъ его Латухину.

— Не она? — спросилъ онъ у человка Скосырева, показывая на Надю.

— Никакъ нтъ, не эта, — отвтилъ тотъ.

Въ той свтелк, гд теперь вышивала Надя, помщались об двушки и убрать кровать скрывшейся Маши не пришло никому въ голову. Такъ и стояли об двственныя чистыя кроватки съ горками подушекъ, со стеганными одялами, съ ситцевыми пологами. Отъ вниманія Лихотина не ускользнули эти дв кровати.

— Ты гд почиваешь, двушка? — ласково спросилъ онъ у Нади, видимо пораженный ея красотой.

— Вотъ здсь...

— А эта кровать чья?

— Бываютъ, сударь, гостьи у насъ, изъ родни, — заговорилъ было Латухинъ, но Лихотинъ прикрикнулъ на него.

— Молчать, не у тебя спрашиваютъ!..

— Чья это кроватка то, двушка?

Над не трудно было уже подтвердить слова Латухина.

— Такъ, такъ, — усмхнулся Лихотинъ. — А можетъ быть тутъ бглая то Надежда и почиваетъ именно, ась? Надежду то спровадили, а кровать то убрать не поспли? Вороваты, да не больно... Такъ, что ли, двица прекрасная?

Надя молчала.

— Ну, что съ тобой длать? Поврю пока. Сперва вотъ поищу, потомъ поспрашиваю у челяди, а ежели не скажутъ, такъ и у тебя спрошу и ужъ по другому. Тогда заговоришь, все скажешь, ибо у меня есть мры понудительныя.

Приставъ обратился къ Латухину:

— Веди въ кухню, въ подвалъ, въ чуланы и не думай, что Лихотинъ не найдетъ. Вы меня, аршинники, знаю я, „Лихомъ одноглазымъ“ прозвали, такъ „Лихо“ я и есть, охъ, „Лихо“ для васъ большое!..

Вс отправились въ кухню тмъ же порядкомъ.