Пазухин Алексей Михайлович
Шрифт:
Иванъ Анемподистовичъ вспыхнулъ.
— Прочь, холуй! — крикрулъ онъ. — Кнутьями велю отодрать, коли не сгинешь съ глазъ въ ту же минуту!
— Потише, купецъ, не пыли!
Порфирій наклонился къ самому уху Ивана Анемподистовича и, понизивъ голосъ, проговорилъ:
— Обманомъ невсту то купилъ, знаю вдь я. Барину показали не ее, не ее, стало быть, онъ и на волю отпускалъ, подлогъ вы съ Ефимкой сдлали!
Иванъ Анемподистовичъ поблднлъ.
— Ага, пересыпало лицо то снгомъ! — продолжалъ Порфирій. — Хочешь, сейчасъ я заявлю объ этомъ? Уголовщина вдь это, купецъ, и тебя, и Шушерина и Надю въ мшокъ за это каменный!.. Хе, хе, хе... А ты не фордыбачь, будь ласковъ. Ты угости меня, попотчуй, пусть и Надя угоститъ. Когда она при генеральш Прасковь Васильевн состояла, я зналъ ее, не плоше тебя влюбимшись былъ и даже хотлъ у барина въ жены ее просить...
— Войди во дворъ, — дрогнувшимъ гОЛОСОМЪ перебилъ пьяную рчь Иванъ Анемподистовичъ. — Что ты городишь такое? Какой подлогъ?.. Выпущена Надя на волю господиномъ, у меня бумага есть...
— Есть, да не на ту выправлена. Какъ показывали барину Надю, такъ подмнили ее. Одинъ въ дворн то нашей знаю я ее, одинъ и могъ бы барину глаза открыть, да Шушериаъ упросилъ, посулами склонилъ.
Порфирій махнулъ рукою.
— Не исполнилъ онъ, проклятый, посуловъ своихъ, не отдали мн Лизу мою, сгубили!... Ну, да ты, купецъ, тутъ не виноватъ, я на тебя зла не имю, а только ты угости меня, попотчуй, желаю я твоимъ гостемъ быть...
— Пойдемъ, — торопливо отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ и повелъ незваннаго гостя въ горницы.
Снова забило сердце молодого купца тревогу, снова облилось оно кровью... Еще новый свидтель обмана, подлога, еще новая бда!.. Пьяный холуй этотъ будетъ теперь таскаться сюда, будетъ буянить, требовать почестей, грозить... Скорй, скорй надо обвнчаться, да и пойти къ барину съ повинной, разсказать ему все; онъ извинитъ невольный подлогъ, особенно теперь, когда онъ самъ любитъ и счастливъ любовью...
ХІV.
Въ ненастный февральскій вечеръ къ постоялому двору, расположенному верстахъ въ двадцати отъ города Рузы, подходили три человка. Въ поляхъ завывала мятель, съ темнаго облачнаго неба валилъ снгъ густыми хлопьями, сердитый втеръ крутилъ его въ воздух и словно злился на кого-то, яростными порывами налетая на ветхія постройки постоялаго двора, на лохматыхъ лошаденокъ, стоящихъ подъ навсомъ двора, и на подходящихъ путниковъ.
Двое изъ этихъ путниковъ были одты въ рваные полушубки и въ лапти; на головахъ у нихъ были мховыя шапки. Третій путникъ, невысокаго роста, коренастый мужчина лтъ тридцати, былъ одтъ въ однобортный казакинъ изъ толстаго сраго сукна, подпоясанный ремнемъ съ бляхами и въ валеные сапоги. Кудластую голову его покрывала барашковая шапка съ краснымъ верхомъ. Этотъ, очевидно, былъ дворовымъ, какимъ-нибудь псаремъ или дозжачимъ. Ни у него, ни у его товарищей не было за плечами котомокъ или мшковъ; шли они, значитъ, налегк, не изъ далека, а между тмъ вс они очень устали и едва тащились по снжной дорог, опираясь на толстыя, суковатыя палки, выдернутыя изъ какой-нибудь изгороди.
— Надо зайти на постоялый, братцы, — сказалъ дворовый товарищамъ. — Силушки больше нтъ, ноги отказываются, да и жрать хочется.
— Прямо издыхать надо, ежели не отдохнуть да не перекусить, — отвтилъ одинъ изъ лапотниковъ. — А какъ ты зайдешь?
— А что?
— А то, что люди то мы, Ефимушка, темные, бглые люди.
— Написано, что ли, у насъ на лбу, что мы бглые? Скажемъ, что домой де идемъ, вотъ и вся недолга.
— А ежели изъ Москвы то дано знать, что мы убжали изъ кутузки?
— Тамъ дано знать исправнику, а не Акимычу дворнику, а откуда тутъ исправникъ возьмется въ такую погоду? Зайдемъ, поспимъ до разсвта, отогремся, а можетъ Акимычъ то и покормитъ. Хорошо бы теперича щецъ похлебать горяченькихъ, зелена вина стаканчикъ хватить!
— Ишь, губу то теб разъло! Хоть бы хлбушка пожевать, и то хорошо, да глядишь и ночевать то Акимычъ не пуститъ безъ пятака, а у насъ хоть бы полушка.
— Попытаемся; авось, благодтеля барина покойнаго вспомнимши, Акимычъ пригретъ насъ, накормитъ.
Вс трое пріободрились, почуявъ тепло постоялаго двора, и пошли ходко. Постучавшись у воротъ и назвавшись прохожими, путники вошли черезъ крытый дворъ въ избу. На широкихъ палатяхъ спали извощики, везущіе въ Москву кладь, только-что поужинавшіе; на жаркой печи тоже спали какіе то прозжіе: за столомъ, при свт самодльной сальной свчи въ желзномъ подсвчник, три мужика ли кашу, запивая квасомъ. Въ изб было жарко, пахло щами и дымомъ. Хозяинъ постоялаго двора, толстый рыжебородый мужикъ, недружелюбно встртилъ путниковъ.
— Я пшихъ не пущаю, — сурово обратился онъ къ нимъ. — Никакой корысти нтъ безъ лошадей то пущать. Ну, ладно, ежели ужинать будете — оставайтесь, а коли ночевать только, такъ не пущу: тсно и безъ васъ.
— А ты будь поласкове, Акимычъ, — обратился къ нему дворовый. — Мы знакомые твои. Али не призналъ? Коровайцевскіе мы, Луки Осиповича Коровайцева.
При послднихъ словахъ сидвшіе за столомъ разомъ поднялись.
— Батюшки, да вдь это наши! — воскликнули они въ одинъ голосъ. — Ефимъ Борзятникъ это, Тихонъ Обручевъ, Яшка Косарь!