«Мертвые души» произвели такой шум вовсе не потому, что раскрыли какие-нибудь раны или внутренние болезни России. Не было такого намерения у автора! Испугало то, что один за другим следуют герои – один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления. Гоголь предлагал не спрашивать, зачем в первой части все лица до единого пошлы. На это дадут ответ другие томы поэмы.

Но и «Переписка» уже не оставляла сомнений в том, куда он повернул.

Особые статьи были посвящены автором церкви и духовенству. Православная церковь, по мнению Гоголя, снесена прямо с неба для русского народа. Она в силах разрешить все недоумения и вопросы. Что же значат перед таким величием церкви европейские крикуны, печатающие опрометчивые брошюры?

К статье о церкви был подзаголовок: «Из письма к гр. А. П. Т…..му». Так явилась в «Переписке» черная тень графа Александра Петровича Толстого.

В книгу вошли страницы, где автор говорил о высоком лиризме русских поэтов; этот лиризм проявляется в любви к богу и к царю. Государь есть образ божий, утверждал Гоголь. Высшее значение монарха прозрели поэты, а не законоведы. К статье было примечание: «Из письма к В. А. Ж……му». Так явилась в книге еще одна тень – поэта-царедворца Жуковского, которого именовал Гоголь своим наставником и учителем.

Автор «Переписки» называл русское дворянство цветом своего народа. Уж не в утешение ли маниловым, ноздревым и собакевичам написал эти строки писатель, отрекшийся от прежних своих сочинений? Наиболее любопытные советы были преподаны в письме к русскому помещику. Помещик должен объяснить мужикам, что он помещик не потому, что ему хотелось повелевать, но потому, что он родился помещиком; мужики должны покоряться той власти, под которой родились, потому что нет власти, которая бы была не от бога.

Многое советовал помещику Гоголь, но среди всех советов был еще один, – может быть, самый удивительный в устах писателя.

Учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки, которые издают для народа европейские человеколюбцы, – вздор. У мужика нет и времени для подобного занятия; народ бежит, как от черта, от всякой письменной бумаги. Другое дело, если в ком из мужиков зародится охота к грамоте, чтобы прочитать книги, в которых начертан божий закон человеку. По-настоящему, мужику не следует и знать, есть ли какие-нибудь другие книги, кроме святых.

О, великое помрачение ума! Странная книга готовилась в Петербурге.

Среди многих признаний Гоголь высказал перед всей Россией и такое свое желание:

«Да сподобит нас бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей…»

Великий художник отрекался от мира, а сам болел всеми скорбями русской жизни. Ему казалось, что он может сказать всю правду соотечественникам:

«Как смешны у нас те, которые утверждают, что в России нельзя сказать полной правды!»

Забыл, должно быть, при этом автор «Переписки», какой преградой издавна стояла цензура на собственном его пути. Цензура и напомнила о себе.

Чем больше вдумывался в «письма» Гоголя цензор Никитенко, тем чаще тянулся к красному карандашу. Началось с письма «Страхи и ужасы России».

«Если бы я вам рассказал, – говорил Гоголь в этом письме, – то, что я знаю (а знаю я без всякого сомнения далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли и вы бы сами подумали, как бы убежать из России. Но куда бежать?..»

Александр Васильевич Никитенко пришел к Плетневу:

– Соблазнительное письмо, Петр Александрович! Можно бог знает что подумать о России, если надо из нее бежать.

– В вашей власти смягчить или устранить соблазнительное, – спокойно отвечал Плетнев.

– Пробовал, но как смягчишь, если намекает автор на возможность потрясений и в Европе и в России? К огорчению моему, не могу пропустить статью, хотя есть в ней и вполне благонамеренные мысли.

Никитенко взял следующее письмо – «Занимающему важное место».

– Тут, изволите видеть, утверждает автор, что Россия несчастна от грабительств и неправды. Ему становится невмочь при виде бесчестных плутов, продавцов правосудия и грабителей, которые, как вороны, налетели со всех сторон клевать еще живое наше тело и в мутной воде ловить свою презренную выгоду… Уф! – отдышался Никитенко. – Даже читать страшно! Не понимаю, – продолжал он, – как мог сочетать это Николай Васильевич с истинно христианским духом книги?

– Должно быть, остались родимые пятна прошлых его заблуждений, – согласился Плетнев.

Родимых пятен нашлось немало. Несколько писем Никитенко полностью запретил, в других произвел посильные смягчения.

Гоголь спокойно ожидал выхода книги. И вдруг – известие от Плетнева: «Переписка» встретила затруднения в цензуре, а кое-какие письма цензор Никитенко и вовсе выкинул.

Гоголь был потрясен. Как?! Он спешит на помощь отечеству, а в Петербурге, где заняты люди мнимо значительными делами, цензор может отнять у русских людей приготовленную для них чашу духовного исцеления!