• отказ от идеи утраты экономического могущества страны, т. к. США – это первая по могуществу демократическая страна в мире;

• утверждение на практике моральных принципов и попустительства по отношению к диктатурам;

• осуществление гегемонии, позволяющей препятствовать подъему соперников и основанной на военной мощи.

Неоконсерваторы, подобно З. Бжезинскому, убеждены в превосходстве американской политической модели и в ее универсальном характере.

Однако, будучи сторонниками «вильсонизма» [108] или «вооруженного кантизма» [109] , они, исходя из факта неэффективности ООН, а также беспорядка и коррупции в ней, полагают, что Америка должна вернуться к осуществлению своей «мессианистской» миссии распространения демократии во всем мире и поддержанию мирового порядка, даже если для этого потребуется применение военной силы.

Как тут не вспомнить о том, что, кроме ключевых концепций односторонность, постоянная патриотическая мобилизация, превентивная война, формулы типа миссия, определяющая коалицию, лежали в основе развязывания войны в Ираке. Эта вой на представлялась прелюдией демократического переустройства Ближнего и Среднего Востока, она должна была, подобно эффекту домино, способствовать развитию демократии во всем мире.

В отличие от Бжезинского, неоконсерваторы пренебрегают альянсами, в частности союзами со странами Европы, геополитика которых существенно отличается от геополитики США. Получается так, что у этих стран разные подходы к решению геополитических проблем. Видимо, это связано с тем, что, по замечанию Р. Кейгана [110] , «американцы прибыли с Марса, а европейцы – с Венеры». В своих геополитических приоритетах Америка и Европа расходятся по самому главному вопросу: о силе, ее эффективности, морали и желательности. Европа испытывает отвращение к силе или обходит ее стороной, вступая в самодостаточный мир законов, правил, международных переговоров и сотрудничества. Она стоит на пороге постисторического рая, в котором господствует мир и относительное процветание, – своего рода воплощение идеи Канта о «вечном мире». США, напротив, по-прежнему живут в истории, используя свою силу в анархическом гоббсианском мире, где нельзя полагаться только на нормы международного права. Именно поэтому у американских и европейских геополитиков сегодня мало точек соприкосновения, и они понимают друг друга все хуже и хуже. Американские и европейские интеллектуалы утверждают, что у них нет больше общей «стратегической культуры». Европейцы изображают Америку как страну, где господствует «культ смерти», правит смертная казнь и у каждого есть пистолет. При этом европейское видение мира намного сложнее и богаче нюансами. Европейцы пытаются оказать влияние на других с помощью искусной политики маневров, они более терпимы и гуманны, предпочитают дипломатию и убеждение. Правда, Кейган не видит в этих различиях американской и европейской стратегий социокультурных разногласий Америки и Европы, он склонен рассматривать их в конкретно-историческом плане – как проявление силы и слабости военно-экономического потенциала [111] .

Эту тему Кейган продолжает в своей новой книге «Возвращение истории и конец мечтаний» [112] . В условиях экономического кризиса вопрос о разногласиях европейцев и американцев он ставит еще острее, чем несколько лет ранее: сможет ли «слабая» Европа и дальше участвовать в политической жизни XXI столетия? Он весьма скептичен в своих оценках европейских политиков и не находит в Европе сильных легитимных лидеров: Гордон Браун слишком слаб, Ангелу Меркель интересует лишь положение в Германии, фигура Сильвио Берлускони устраивает лишь тех европейцев, которые проживают в Италии, Николя Саркози не удовлетворяет Германию и Великобританию.

Кейгана не устраивает и то, что Европа чересчур озабочена иммиграцией и поисками некой общеевропейской идентичности. По его мнению, европейцы замыкаются на собственных проблемах, и этот эскапизм [113] уводит их от реальных проблем: «Слабость Европы – это своего рода «нирвана»… Я бы предпочел, чтобы в XXI столетии мировым лидером была Европа, а не Россия Владимира Путина или Китай Ху Цзинтао… Но Европа, к сожалению, сильной становиться не хочет» [114] .

Можно, вероятно, полагать, что американских геополитиков раздражает не столько иной, нежели американский, социокультурный код осмысления и реализации политики, сколько нежелание европейцев покорно следовать в фарватере американского курса. Геополитики по обе стороны Атлантики все острее чувствуют глубокие идеологические разногласия по вопросу о кардинальных целях и принципах геополитики. Гуманистический курс Европы вызывает у американцев чувство раздражения. Более того, американские геополитики не хотят видеть в этом серьезные различия культур Европы и Америки, а именно то, что принципы гуманизма, законности и международного права были во многом выстраданы европейцами в ходе войн, в том числе и мировых.

Обращает на себя внимание и оценка Кейганом новой геополитической ситуации. Он приходит к выводу о том, что мир вновь стоит перед призраком нового «железного занавеса», с одной стороны которого пребывают автократы (в том числе Китай и Россия), а с другой – прогрессивные демократы во главе с США. Фактически, он предрекает новую глобальную конкуренцию «двух миров», поскольку «Запад теряет свою монополию на процесс глобализации». Такой расклад сил стал сюрпризом для демократического мира, который искренне верил, что конкуренция закончилась с падением Берлинской стены.

В этой геополитической модели глобальная конкуренция между демократическими и автократическими правительствами является доминирующей тенденцией геополитической динамики XXI века. Даже крупные страны все больше выбирают, к какой стороне примкнуть и соотносят себя с одним или с другим лагерем. По мнению Кейгана, Индия, которая на протяжении «холодной войны» сохраняла нейтралитет и в чем-то даже была просоветской, начала в последние годы отождествлять себя с демократическим Западом. Япония, вопреки, казалось бы, традиции в последние годы утверждает себя в роли демократической державы, разделяя ценности демократии с другими государствами, включая и страны Запада.

Вместе с тем, Кейган обращает внимание на «двойные реальности эпохи», которые возникают в результате конкуренции между демократией и автократией. Так, демократическая Индия в своей геополитической конкуренции с автократическим Китаем поддерживает бирманскую диктатуру для того, чтобы лишить Пекин стратегического преимущества. Индийские дипломаты заставляют другие великие державы играть друг против друга, поддерживая неплохие отношения с Россией, а иногда и с Китаем. Демократическая Греция и Кипр развивают тесные отношения с Россией частично из-за культурной солидарности с восточными православными христианами, но больше из экономического интереса. США в течение долгого времени сохраняли союзнические отношения с арабскими диктаторами вследствие стратегических и экономических причин, а также из-за продолжительного существования военного режима в Пакистане [115] .