«Отчего же? — думалъ онъ. — Бываетъ же людямъ счастье. Може и точно попадется выигрышный билетъ». (Среди народа былъ слухъ, что, кром подарковъ, будутъ раздавать еще и выигрышные билеты.) «Ужъ что тамъ десять тысячъ. Хушь бы пятьсотъ рублей.25 То-то бы надлалъ дловъ: старикамъ бы послалъ, жену бы съ мста снялъ. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящіе купилъ. Шубу бы себ и ей сдлалъ. А то бьешься, бьешься и все изъ нужды не выбьешься». И вотъ стало ему представляться, какъ онъ съ женой идетъ по Александровскому саду, а тотъ самый городовой, что лтось его забралъ за то, что онъ пьяный ругался, что этотъ городовой ужъ не городовой, а генералъ, и генералъ этотъ ему смется и зоветъ въ трактиръ органъ слушать. И органъ играетъ, и играетъ точно какъ часы бьютъ. И Семенычъ просыпается и слышитъ, что часы шипятъ и бьютъ, и хозяйка Марья Яковлевна за дверью кашляетъ, а въ окн уже не такъ темно, какъ было вчера.

«Какъ бы не проспать».

Емельянъ встаетъ, идетъ босыми ногами за перегородку, будитъ Яшу, одвается, маслитъ голову, причесывается, глядитъ въ разбитое зеркальцо.

«Ничего, хорошо. За то и двки любятъ. Да не хочу баловаться...»

Идетъ къ хозяйк. Какъ вчера уговорено, беретъ въ мшочекъ пирога, два яйца, ветчины, полбутылки водки, и чуть занимается заря, они съ Яшей выходятъ со двора и идутъ къ Петровскому парку. Они не одни. И впереди идутъ, и сзади догоняютъ, и со всхъ [сторонъ] выходятъ и сходятся и мужчины, и женщины, и дти, вс веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.

И вотъ дошли до Ходынскаго поля. А тутъ ужъ народъ по всему полю чернетъ. И изъ разныхъ мстъ дымъ идетъ. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьевъ, полньевъ, и раздуваютъ костры.

Сошелся Емельянъ съ товарищами; тоже костеръ развели, сли, достали закуску, вино. А тутъ и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играютъ псни, болтаютъ, шутятъ, смются, всему радуются, радости ожидаютъ. Выпилъ Емельянъ съ товарищами, закурилъ, и еще веселй стало.

Вс были нарядны, но и среди нарядныхъ рабочихъ и ихъ женъ замтны были богачи и купцы съ женами и дтьми, которые попадались промежъ народа. Такъ замтна была Рина Голицына, когда она, радостная, сіяющая отъ мысли, что она добилась своего и съ народомъ, среди народа, празднуетъ восшествіе на престолъ обожаемаго народомъ царя, ходила съ братомъ Алекомъ между кострами.

— Проздравляю, барышня хорошая, — крикнулъ ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчикъ. — Не побрезгуй нашей хлба-соли.

— Спасибо.

— Кушайте сами, — подсказалъ Алекъ, щеголяя своимъ знаніемъ народныхъ обычаевъ, и они прошли дальше.

По привычк всегда занимать первыя мста, они, пройдя по полю между народомъ, гд становилось ужъ тсно (народу было такъ много, что, несмотря на ясное утро, надъ полемъ стоялъ густой туманъ отъ дыханій народа), они пошли прямо къ павильону. Но полицейскіе не пустили ихъ.

— И прекрасно. Пожалуйста, пойдемъ опять туда, — сказала Рина, и они опять вернулись къ толп.

————

— Вре, — отвчалъ Емельянъ, сидя съ товарищами вокругъ разложенной [на] бумаг закуски, на разсказъ подошедшаго знакомаго фабричнаго, о томъ, что выдаютъ. — Вре.

— Я теб сказываю. Не по закону, а выдаютъ. Я самъ видлъ. Несетъ и узелокъ и стаканъ.

— Извстно, шельмы артельщики. Имъ что. Кому хотятъ, тому даютъ.

— Да это что же. Разв это можно противу закону.

— Вотъ– те можно.

— Да идемъ, ребята. Чего смотрть на нихъ.

Вс встали. Емельянъ убралъ свою бутылочку съ оставшейся водкой и пошелъ впередъ вмст съ товарищами.

Не прошелъ онъ двадцати шаговъ, какъ народъ стснилъ такъ, что итти стало трудно.

— Чего лзешь?

— А ты чего лзешь?

— Что жъ ты одинъ?

— Да буде.

— Батюшки, задавили, — послышался женскій голосъ. Дтскій крикъ слышался съ другой стороны.

— Ну тебя къ матери...

— Да ты что. Али теб одному нужно.

— Всю разберутъ. Ну дай доберусь до нихъ. Черти, дьяволы.

Это кричалъ Емельянъ и, напруживая здоровыя, широкія плечи и растопыривая локти, раздвигалъ, какъ могъ, и рвался впередъ, хорошенько не зная, зачмъ, потому только, что вс рвались и что ему казалось, что прорваться впередъ непремнно нужно. Сзади его, съ обоихъ боковъ были люди, и вс жали его, а впереди люди не двигались и не пускали впередъ. И вс что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельянъ молчалъ и, стиснувъ здоровые зубы и нахмуривъ брови, не унывалъ, не ослабвалъ и толкалъ переднихъ, и хоть медленно, но двигался. Вдругъ все всколыхнулось и, посл ровнаго движенія, шарахнулось впередъ и въ правую сторону. Емельянъ взглянулъ туда и увидалъ, какъ пролетло что-то одно, другое, третье и упало въ толпу. Онъ не понялъ, что это такое, но близко около него чей-то голосъ закричалъ:

— Черти проклятые — въ народъ хвырять стали.

И тамъ, куда летли мшочки съ подарками, слышны были крики, хохотъ, плачъ и стоны.

Емельяна кто-то больно толкнулъ подъ бокъ. Онъ сталъ еще мрачне и сердите. Но не усплъ онъ опомниться отъ этой боли, какъ кто[-то] наступилъ ему на ногу. Пальто, его новое пальто, зацпилось за что-то и разорвалось. Въ сердце ему вступила злоба, и онъ изъ всхъ силъ сталъ напирать на передовыхъ, толкая ихъ передъ собой. Но тутъ вдругъ случилось что-то такое, чего онъ не могъ понять. То онъ ничего не видалъ передъ собой, кром спинъ людскихъ, а тутъ вдругъ все, что было впереди, открылось ему. Онъ увидалъ палатки, т палатки, изъ которыхъ должны были раздавать гостинцы. Онъ обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчасъ же онъ понялъ, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они вс подошли къ валу, и вс передніе, кто на ногахъ, кто котомъ, свалились въ него, и самъ онъ валится туда же, на людей, валится самъ на людей, а на него валятся другіе, задніе. Тутъ въ первый разъ на него нашелъ страхъ. Онъ упалъ. Женщина въ ковровомъ платк навалилась на него. Онъ стряхнулъ ее съ себя, хотлъ вернуться, но сзади давили, и не было силъ. Онъ подался впередъ, но ноги его ступали по мягкому — по людямъ. Его хватали за ноги и кричали. Онъ ничего не видлъ, не слышалъ, и продирался впередъ, ступая по людямъ.