И, помолчав, снова заговорил:

–  Негоже мне, князь, упрекать тя в сомнении. Терзания твои душевные улавливаю, и тому есть у тя причина. Но на то воля Божья.

–  В Святом Писании, отец Кирилл, записано: неплодоносящую смоковницу отсекают.

–  Не богохульствуй, князь!

–  Не о Добронраве речь веду, отец Кирилл. Она не смоковница неплодоносящая. Я той смоковнице подобен и в том убедился, когда другой женщиной обладал.

–  Не свет исходит от твоих мыслей, а мрак. Такими ли им быть? Господом те предначертано в броне и с мечом Русь боронить, и ты исполняешь эту заповедь. Но ты спросишь меня, кому меч передашь? Не ропщи, у тя брат, а у него сыновья, в них и твоя кровь, будет кому меч подхватить…

Строго говорил духовник, а вот мастер Семён из керамической мастерской объяснил просто:

–  Человек, явившись в этот мир, оставляет на земле свой след.

Взял в руки покрытый глазурью кувшин, протянул Мстиславу:

–  Вот мой след, какой я на земле оставляю, мои радости, мои огорчения. А смерть ждёт человека, ибо не будь её, где бы сыскалось место людям?

Медленно поправлялся Василько. Княжий лекарь, выхаживая его, говорил:

–  Счастье твоё, молодец, ещё бы чуть, и лишился ты шуйцы, отсек поганый. А какой без неё воин? К осени ты с печенегами сам за всё посчитаешься…

Наведывались к Васильку Кузьма с Провом. А однажды пришёл Ярослав, остановился, в глаза Васильку заглянул и будто мысли его прочитал:

–  Себя не вини. Нет вины на тебе, а есть наша общая беда, никак не можем закрыть дорогу поганым. Но, сотник, мы своё ещё возьмём! Ты же с гриднями в Переяславле стоял достойно и смертью смерть попрал.

Сурово сдвинув брови, Ярослав удалился.

К середине лета, отступив от пожарища, поставили новый Переяславль, обнесли стенами, срубили избы и домики, людом населили. Всей Черниговской землёй и Киевской помогли Переяславлю…

Задумал Мстислав в степь пойти, печенегов поискать, и о своём намерении известил Ярослава. Просил князь черниговский князя киевского, чтобы тот, коли потребность будет, поддержал его.

Пролил тёплый летний дождь, отгремела гроза, и солнце, огромное, яркое, зависло над Черниговом, заиграло в каплях на листве радужно. Дождь очистил город, смыл пыль, и будто жары не было, а когда зазвенели колокола к обедне, их звон, казалось, поплыл во все стороны по всему прекрасному миру.

В воскресный день торг собрался людным. Накануне бросили якоря корабли свевов и из Ганзы, а у причалов стоял уже готовый к отплытию греческий. И надо же такому случиться, едва не подрались гости заморские. Кто кого обидел, то ли купцы с Востока перехватили воск у немцев, то ли немцы у них, но одни за мечи короткие схватились, другие кривые ножи достали. К счастью, караул на торгу оказался, розняли, а появившийся тысяцкий Роман громогласно возгласил:

–  Люди торговые, в Чернигове все гости равны. Аще кто чью кровь прольёт, тому виру платить. А будет она немалой, купец всего лишится.

Не пугал тысяцкий Роман, правду сказывал. Враз притихли, присмирели гости заморские. А на торгу зазывно кричали голосистые торговки пирогами и сбитнем, шумно в ряду обжорном.

Сделал своё тысяцкий, к пристани направился. Свевы выкатили ладью на берег, конопатили днище, заливали варом, а другие, разостлав куски цветного полотна, кроили паруса.

Остановился тысяцкий Роман, недовольно покряхтев, наклонился, попробовал на разрыв старый парус, брошенный тут же на берегу. Полотно и в самом деле оказалось гниловатым, не одним ветром изорванное. Тысяцкий в сердцах выругался. Хитрят свевы, с умыслом на таких парусах пришли, дабы в Чернигове новые поставить.

По ряде с князем черниговским гости торговые не только на прожитье получали, но при нужде и снасти обновляли, а всё из княжьей скотницы.

Княжья скотница в детинце, и тысяцкий ведает ею. Он скуп и, отмеряя полотно, брюзжал:

–  Аль дома очей не имели, когда паруса поднимали, на чём плыли? Решетом ветер ловили. А всё потому, что на княжье полотно рот открываете.

Скупость тысяцкого объяснима, он знает, как скотница наполняется. Каждую зиму месяцами тысяцкий проводит в полюдье, собирая дань. Объезжал деревни и обжи, брал зерном и мясом, птицей и мёдом, воском и разной меховой рухлядью. Но особой статьёй было полотно. Год ткали его бабы, расстилали на солнце и морозе, отбивали, сворачивали в штуки, чтобы потом оно превращалось в одежду или полоскалось парусами.

Намерился Мстислав в Дикую степь пойти, наказал Роману:

–  Догляди, тысяцкий, чтоб рухлядь просушили, ино моль мех изведёт. А паче всего лучше, коль ты, тысяцкий, рухлядь гостям иноземным продашь.

Тысяцкий Роман и без князя службу свою знал и уже успел прошлогоднюю пушнину продать грекам, теперь надеялся на немцев.

По мосткам греки носили на ладью последние тюки, катили бочки. Не позже чем завтра они снимутся с якоря. Потоптавшись ещё немного у причалов, тысяцкий отправился в детинец.