Дядюшка Юстин отдал Богу душу 1 августа 527 года, в половине третьего пополудни. Накануне ему приснилась Луппикина в развевающихся белых одеждах, молодая, весёлая, как во время их бракосочетания. Удивлённый супруг обратился к ней с вопросом во сне: «Почему ты радуешься, Лулу? Ты же умерла?» - «Потому, мой милый, - пояснила она с улыбкой, - что сегодня днём ты тоже умрёшь. Мы с тобой наконец-то встретимся - здесь, на Небесах». Он проснулся мрачный, попросил воды, встал с постели, подошёл к окну. Было очень жарко, несмотря на раннее утро, душно, влажно; из окна виднелся треугольник синего моря, а над ним - кусок фиолетового предрассветного неба. «Да неужто вижу это в последний раз - небо, море, каменную стену дворца, подоконник, пальцы?
– император озадаченно посмотрел на свои ладони, оглянулся на спальню.
– Нынче меня не станет? И подлунный мир заживёт дальше, только я отправлюсь к Лулу? Верится с трудом. И зачем именно сегодня? Может, сон не в руку?» Кликнул кувикулария - евнуха, стражника, почивавшего у дверей:

–  Вот что, Гермоген, позови паракимомена, своего начальника. Впрочем, нет: пусть немедленно разбудят препозита священной спальни. Я желаю одеться и пойти молиться в церковь Архангела Михаила.

Гермоген попробовал его образумить:

–  Да какое ж в церковь, ваше величество? Половина пятого только. Не вздремнуть ли ещё часочек?

Старый василевс рассердился:

–  Станешь мне указывать, негодяй? Живо распорядись насчёт препозита. А не то заточу в узилище!

–  Слушаюсь. Бегу!

Переполошённая свита топаньем и криками разбудила дворец, он задвигался, начал гомонить; сразу сообщили племяннику (тот ещё не спал, потому что всегда ложился не раньше пяти и затем забывался от силы часа на три-четыре). У Юстиниана в недоумении изогнулись губы:

–  Во дворцовую церковь? Отчего так рано? Хорошо, я тоже спущусь. Пусть несут одежды.

–  Доложить ли её августейшему величеству?

–  Нет, пока не надо. Для тревоги не вижу повода. Я сначала должен увидеть дядю. Как он? Встал не с той ноги?

–  Гневается сильно. Очень неспокоен.

–  Уж не заболел ли?

Увидав Петра, самодержец распетушился:

–  Ты зачем? Вот болваны! Я просил не тревожить никого, кто не нужен.

Соправитель обиделся:

–  Значит, ты считаешь, я тебе не нужен? Это новость.

Пожилой монарх сморщил нос:

–  Я в другом смысле, не вообще, а в частности. Можно мне одному помолиться или нет? Для общения со Всевышним не берут посредников.

–  Что-нибудь случилось? У тебя взволнованный вид.

Тот ответил глухо:

–  Может быть, сегодня помру.

–  Господи Иисусе! Ты увидел во сне что-то неприятное?

–  Почему «неприятное»? Я увидел молодую Лулу, - и Юстин раскрыл то, что ему пригрезилось.

Сын Савватия объявил:

–  Успокойся, дядя: утренние сны, как правило, не сбываются.

–  Ну, посмотрим, посмотрим. Помолиться надо. Л потом видно будет.

Посетив церковь, император вымылся в термах, хорошо позавтракал и позвал своего духовника, чтобы исповедаться. Духовник задержался надолго, так как после исповеди говорили на церковные темы и сыграли партию в шахматы (затрикий), где Юстин вышел победителем. Рассмеявшись, самодержец воскликнул:

–  Может, и не в руку!
– охнул, покраснел, посинел и упал бездыханный.

Так в половине третьего дня 1 августа 527 года началось правление императора Юстиниана, прозванного в дальнейшем Великим.

Он с женой проходил уже обряд коронации, и поэтому вопрос о преемнике старого Юстина не стоял на повестке дня. Тем не менее Пётр повелел соблюсти все формальности: при стечении народа на ипподроме был гвардейцами поднят на щите и под одобрительные крики толпы принял золотую цепь; а затем, повенчанный патриархом на царство, вышел на кафисму - в облачении василевса и держа акакию - бархатный мешочек с прахом внутри как напоминание о недолговечности всего сущего. А глашатаи возвестили:

–  Его августейшее величество Цезарь Флавий Юстиниан, многие ему лета!

И трибуны отозвались:

–  Аvе, Саеsaг! Аvе, imperator! Vivat nostra civitas, vivat, crescat, floreat! (Здравствуй, Цезарь! Здравствуй, император! Пусть живёт наша держава, пусть приумножается, процветает!)

Он смотрел на эту ревущую толпу, радостных «зелёных», «синих», «белых» и «красных», на угодливые улыбки приближенных вельмож, на ряды охранников, защищавших его персону, на огромное поле ипподрома, голубое небо, ощущал дуновения тёплого августовского ветра и думал: «Вот момент моего триумфа. Я достиг высшего предела. Сделался единоличным правителем моего цивилизованного мира. Исапостолом - равным апостолам. Можно ли желать большего?
– и ответил сам себе: - Можно, нужно. Ибо принимаю империю слабую, плохо управляемую, полудикую. Половину прежней Римской империи. И моя задача - сделать её могучей, просвещённой, незыблемой. Я не я буду, если этого не добьюсь. Чем прославлю себя в веках».

А толпа ревела:

–  Vivat, vivat!

Лишь четыре с половиной года пройдут, и тогда те же люди будут обзывать Юстиниана грязной свиньёй и кричать, что напрасно появился на свет Савватий, породивший это исчадье ада. Лишь четыре с половиной года пройдут, и напуганный Пётр распорядится готовить корабли, чтобы убежать из пылающего Константинополя. Лишь четыре с половиной года… Но каких года! Наш рассказ о них ещё впереди.