Взвод моих разведчиков квартировал в одном из деревенских домов, уцелевших от русского артиллерийского обстрела. В доме было довольно тепло и «Иван», войдя в хату, столкнулся лицом к лицу с десятью моими бойцами.

— О! "Uber den russischen Soldaten! Die Gnaden ist qebiten treten ein! — сказал Ганс Йорган, подойдя вплотную к солдату.

К моему удивлению у этого Ивана абсолютно не было никакого страха. Он стоял перед разведчиками и пристально заглядывал каждому в глаза. В ту минуту по его взгляду было видно, что он ненавидит нас всем своим существом. Если бы не то положение, в котором он находился, то тогда бы точно он мог ценою своей жизни броситься на нас даже с голыми руками.

— Садись, — сказал я, и толкнул перед ним стул.

Большевик сел на стул и расстегнул свою шинель. В ту минуту он не понимал, зачем он попал к нам. Его отрешенный взгляд выдавал в нем состояние очень уставшего человека.

— Иван, ты пьешь шнапс? — спросил Генрих, подавая ему солдатскую кружку русского шнапса.

Солдат, приподняв глаза, взял в руки кружку и одним махом осушил её, не оставляя ни капли.

— О, корошо! — загалдели мои бойцы, видя силу русского духа. — Кушать, кушать Es das qeschmore Fleisch Deutsche. Es sehr den schmact — дафай, дафай, ессен!

Пленный взял банку тушенки, и с жадностью набросился на неё, ковыряя вилкой.

Разведчики, впервые встретив врага в столь непривычном месте, изо всех сил стали показывать наше немецкое гостеприимство, предлагая бывшему грозному врагу всякие продукты питания. Мы знали, чем скорее этот «Иван» приобретет форму, тем быстрее мы уничтожим русского снайпера, который уже достал наших офицеров.

Уже через несколько минут, расслабившись от шнапса, он расстегнул свою гимнастерку. Его глаза слегка преобразились, и он уже смотрел на нас совсем не как враг, а как давний знакомый. Всем в те минуты хотелось поговорить с русским, чтобы хоть как-то понять загадочную русскую душу.

— Давай, рус Иван! Надо купаться, — сказал я, как меня учил Крамер, — надо быть очень чистым, как немецкий официр. Туй будет немецкий полкофник. Туй будет надевать мундир великий Германия, — сказал я, и мои разведчики заржали в ожидании спектакля.

В ту минуту «Иван» понимал, что его собираются переодеть в полковника, но слегка в подвыпившем состоянии он считал, что это такая игра. Он тогда не знал, что переодетый в форму немецкого офицера он станет «подсадной уткой», на которую русские снайперы будут охотиться уже в ближайшие дни. Ганс Йорган подвинув к нему поближе стул, стал расспрашивать его, как говорилось в памятке солдату Вермахта.

— Wie dich rufen? — спросил он, и посмотрел на меня, чтобы я перевел его вопрос на русский язык.

— Как тьебя звать? — спросил я, вспоминая уроки в школе Абвера в Цоссене.

Сержант взглянул на нас глазами полными какого-то отчуждения, и хриплым простуженным голосом сказал:

— Я Василий Царев. Командир орудийного расчета.

После того как он сказал я перевел это своим бойцам. Альфред Винер достал сигарету, подал её русскому сержанту. Тот с жадностью схватил её, и после того, как Ганс подал ему керосиновую лампу «Иван» прикурил.

— Wiefel dir der jare? — спросил Ганс, продолжая допрос.

— Сколько тьебе лет, Василий Царев? — перевел я.

— Двадцать пять.

Я взглянул в лица своих подчиненных и перевел возраст солдата на немецкий язык. Глаза наших бойцов в те минуты округлились, а лица заметно вытянулись из-за открытых ртов. Перед нами сидел молодой мужчина, который, вероятно, давно не видел себя в зеркало. Его седые волосы, его обмороженное лицо и глубокие морщины говорили о том, что ему около пятидесяти. Только тогда я понял, что довелось пережить этому русскому на этой проклятой войне.

Бойцы удивленно загомонили, словно дикие гуси на балтийском взморье под Килем и, не веря в сказанное этим «Иваном», дали ему зеркало. Сержант взглянул на себя в этот кусок, и долго смотрел на себя, стараясь узнать. После чего он обхватил свое лицо руками и зарыдал словно ребенок. Винер похлопал парня по плечу и сказал:

— Не плачь солдат, лучше умереть сейчас, чем сто раз умирать в лагере для пленных. Я попробовал перевести это на русский в надежде, что «Иван» меня поймет. Жаль, что рядом с нами тогда не было капитана Крамера. Он бы поговорил с этим сержантом и объяснил ему правила нашей игры.

В те минуты, мне стало жалко своего врага. Его убогий и несчастный вид вызывал чувство сострадания. Но нам необходимо сначала было выполнять приказ командира, а потом уже думать о судьбе этого пленного. Мы знали, что возможно ему не придется погибнуть в лагере смерти, так как сами русские уже заготовили своему соотечественнику быструю смерть от пули.

— Дафай, дафай, «Иван», надо мыть свой тело, — сказал я, и Фритц Ланге достал из русской печи железное ведро с горячей водой.

Солдат разделся и перед нами предстал живой скелет. Его кости были обтянуты желтой кожей. По всему телу расплодились вши, и от этой жуткой картины страх пробежал по моей спине сковывающим холодом. Винер открыл банку противовшиного порошка и стал обильно посыпать тело «Ивана». Мы поливали сержанта водой, чтобы отмыть его от фронтовой грязи, а он, словно статуя сидел в корыте и не понимал, за что к нему такое внимание со стороны немецких солдат. Нужно было придать этому большевику настоящий бравый вид, чтобы русский снайпер не опознал в нем своего. Через десять минут сержант был отмыт начисто. Половина кружки шнапса да кусок колбасы подняли нашей живой «мишени» его боевой дух. Он уже ничего не боялся, иногда даже улыбаясь на нашу к нему заботу. В те минуты он абсолютно не понимал, что ему придется сыграть в нашем спектакле главную, а возможно даже и смертельную роль.