— Так говоришь, солдат, этот «Иван» будет жить? — спросил капитан, рассматривая русского солдата, который засыпал от морфия.

— Да, господин капитан, будет. Я сделал все, что можно. Только я не понимаю, зачем нам лечить русских, если его или расстреляют или отправят в лагерь пленных. Все равно сдохнет, как собака, — сказал фельдшер с явным пренебрежением.

— Ты, Херман, если не понимаешь в разведке, то лучше иди к нашим раненым. Это теперь наша проблема, куда отправить этого солдата.

— Ej, Iwan, wirst du leben oder nicht? (Эй, Иван, ты жить будешь или нет?) — спросил я, накинув на него шерстяное одеяло.

В ту минуту он сидел, словно был контужен взрывом гранаты. Морфий делал свое дело, и еще долго надо было ждать, когда он отойдет от наркоза. В таком состоянии он не мог ни говорить, ни отвечать на вопросы, которые нас интересовали.

— Так расскажи мне, малыш, как вы взяли этого «Ивана», пока он спит. Хотелось бы установить, с какой целью они вышли в наш тыл и оказались около Романов. Это, скорее всего диверсионная группа. В Романах у нас стоит резервный склад с боеприпасами. Вот это, наверное, и была их конечная цель, — сказал капитан Крамер, рассуждая логически.

— При них, господин капитан, не было никаких зарядов, чтобы совершить эту диверсию.

— Ты, Кристиан, вероятно, плохо искал. Неужели ты думаешь, что «Иваны» настолько глупы, чтобы тащить с собой взрывчатку. Вероятнее всего, что она уже давно на месте и просто ждет своего часа. Давай возвращайся со своими бойцами в Верховье и постарайся мне накрыть этого снайпера. Пусть Ганс работает, это его работа, его не зря из Германии, сюда доставили. Фамилия этого снайпера Жуков. Мне вчера попалась русская фронтовая газета, в которой говорилось о нем. Он в Велиже положил около трехсот наших солдат и тяжело ранил двух генералов. Так что теперь, Кристиан, это дело нашей чести. Надо в ближайшее время уничтожить этого аса русской пули, — сказал Крамер, завалившись на свой гамак.

— Так точно, господин капитан!

— Кристиан, ты помнишь гаштет в Берлине в наш последний день на Родине?

— Да, помню, — сказал ему я, и в моей голове поплыли воспоминания, проведенные в штабе вермахта бронетанковых войск под Цоссеном, где шесть месяцев к ряду, в школе Абвера, я изучал основы диверсионной и разведывательной деятельности.

— Мы ведь договорились называть друг друга по именам?

— А как же субординация? — спросил я.

— К черту субординацию, мы не на приеме у Гитлера по поводу вручения боевых наград, чтобы называть себя по званиям. Это, малыш, война — сегодня убьют меня, а завтра может и тебя. Мы почти породнились с тобой. Так что, Кристиан, давай, возвращайся в Верховье.

— Я все понял, Питер! До встречи! Пожелай мне удачи. Она как никогда мне сейчас нужна.

Пожав руку капитану, я вышел на улицу. Через пятнадцать минут я уже сидел в кузове грузового Опеля с нашими связистами. Через час мы уже вернулись обратно в Верховье, где ждала нас «подсадная утка», слегка пришедшая в себя за сутки нашего отсутствия. «Иван» этот неплохо смотрелся на фоне других пленных, видно питание и тепло воскресили его жизненные силы.

— О, Руди, как поживает наша наживка? — спросил я Руди Тонера, оставленного охранять пленного русского.

— Хорошо! Он уже почти похож на нашего полковника. Вот только худоват малость, а так уже неплохо выглядит! — сказал Руди и, взяв «Ивана» за щеку, потрепал её.

— Он бежать не собирался? — спросил я, раздеваясь после рейда.

Голова была тяжелая, трое суток на ногах делали меня не боеспособным, необходимо было отдохнуть и вновь собираться в рейд. Капитан правильно сказал, что этого Жукова нужно было достать с потрохами, пока он не перебил нам всю нашу армию и всех офицеров.

Я рассказал об этом большевике Гансу Йоргану, так эта новость его очень расстроила, и он поклялся на библии наказать русского аса-снайпера.

Выполнение поставленной задачи затрудняла снежная и довольно студеная зима. Долго в засаде при минус тридцати не просидишь. Иногда, возвращаясь из очередного задания, было трудно даже оторвать свои ноги от сапог. Шерстяные носки на морозе примораживались к загнутым в сапогах гвоздям, и только необычайная сила могла вытащить их оттуда. Так и приходилось ложиться в свои проволочные гамаки в ожидании того, что сапоги оттают от ног в тепле землянки.

— О, Василий, туй хочет кушайт? — спросил я, протягивая «Ивану» хлеб и шпик.

Сержант посмотрел на меня глазами безропотного ягненка. Вся его славянская бравада растворилась, как утренний туман. Вероятно «Иван» чувствовал, что его откармливают не для того, чтобы отправить в Ля Скала на сцену знаменитого оперного театра. Для него сценой сейчас была почти вся линия фронта, где ему и предстояло сыграть свою первую и последнюю роль.

— Дафай, дафай! Быстрее кушай, кушай! — сказал ему Ганс Йорган и протянул банку с колбасным фаршем и ложку.

— Йорган, ты так обхаживаешь свою мишень, словно маркитантку из велижского борделя, — говорил ему я, наблюдая за действиями нашего прославленного чемпиона.