— Господин капитан, спасибо, я верю вам, я все понял. Да, действительно, с моими яйцами там делать нечего! — сказал он довольно унылым голосом.

Переваривая информацию в своей голове, я задумался и совсем не заметил, как машина въехала в Цоссен. Магазины, всевозможные кафе и ресторанчики вытянулись по всей длине ратушной площади. Машина, не сбавляя хода и трясясь всем своим клепаным корпусом, выехала на Берлинерштрассе и, набирая скорость, полетела мимо железнодорожного вокзала в сторону Берлина. От края Цоссена до Берлина не более тридцати километров, поэтому уже минут через сорок мы были в самом центре столицы.

В 42 году русские уже в полном объеме при помощи дальней авиации бомбили город. От этого на некоторых улицах виднелись развалины, которые при помощи жителей города и ландвера прибирались после каждой такой бомбардировки.

Несмотря на 42 год война с каждым днем подходила все ближе и ближе к Германии, и это было уже видно, и никакая пропаганда Геббельса тогда не могла скрыть этого факта.

Всего за один год ведения войны с русскими столица Германии постепенно превращалась в один из оккупированных городов России. Я вспоминал Витебск, вспоминал Велиж, и какие-то странные философские мысли постепенно накрывали мое созревающее сознание. За целым годом боев на восточном фронте я почему-то так и не научился ненавидеть большевиков. Я абсолютно не испытывал к нашему врагу никакой ненависти и это уже меня настораживало. Я смотрел на своего командира и видел, как его отношение к русским все больше и больше склонялось в их сторону. Тогда мы просто были солдатами и делали свою работу, выполняя безумные приказы наших генералов.

Черные выгоревшие окна берлинских домов сразу меняли все представления об этой войне. Геринг клялся и бил себя в грудь, что ни одна вражеская бомба не упадет на столицу. Но эти бомбы падали, падали, и их интенсивность усиливалась с каждым днем.

Я со своим капитаном стоял посреди Александр-плац и с сожалением рассматривал изменившиеся улицы, некогда большого и красивого города. Все, что осталось от мирной жизни, так это только деревянные трамвайчики, да рождественские елочные украшения. Но даже среди этой праздничной мишуры прослеживалось влияние нацистов, которые даже в елочные игрушки вставляли портрет своего любимого фюрера, украшая его венками из хвои.

Двухэтажные автобусы и трамваи с неизменным интервалом катились по улицам города, звеня своими звонкими сигналами. Девушки в лакированных ботиночках с белыми носочками улыбались нам с Крамером, иногда даже посылая воздушные поцелуйчики. Тогда многие из них были уже вдовами, а некоторые ждали своих парней, надеясь на то, что они вернутся живыми из самого пекла. Даже, несмотря на их натянутые улыбки, в их глазах все равно просматривалась настоящая тоска, которая виделась и в лицах других людей. Лишь только гитлер-югенд с глазами полными оптимизма и жаждой победы дела Рейха вышагивали строем в своих черных шинелях, перетянутых черными портупеями. Они верили в мудрость своего фюрера и по своей детской наивности преданно служили ему, абсолютно не понимая, на какие мучения и жертвы обрекают себя.

Погода была гадкой. Тяжелое свинцовое небо нависло над городом, а холодный ветер пронизывал насквозь. Я знал, что в это самое время в России стоят сильнейшие морозы, которые унесут этой зимой тысячи жизней, и от этих мыслей становилось еще холодней. Хотелось где-то спрятаться, где-то укрыться и выпить горячего грога, чтобы забыть ужасы зимы сорок первого.

— Господин капитан, мы долго будем стоять здесь?

— Не спеши малыш, еще неизвестно, когда мы сможем вернуться сюда. Я хочу внимательней осмотреться. Возможно, что нам с тобой придется вернуться, чтобы получить награды лично из рук фюрера. Отсюда совсем недалеко, всего лишь каких-то четыре остановки от центра возле Бранденбургских ворот, — сказал он, и показал в направлении рейхстага.

Трамвайчик, скрипнув на повороте колесами, остановился невдалеке на остановке. Крамер, спохватившись, бросился к нему, увлекая меня следом. В тот самый момент, когда он тронулся в направлении Лейпцигерштрассе, мы, влетев на деревянную подножку, вцепились в металлические поручни.

Маленький и уютный ресторанчик «Радебергер» встретил нас, как обычно сильнейшим запахом табака и натурального кофе. Здесь, казалось, вся атмосфера пропитались этим ностальгическим духом былых времен еще довоенной Германии. Как и везде, ресторан так же был украшен в соответствии с наступающим рождеством, и эти яркие украшение возвращали меня в памяти в далекое-далекое детство.

В зале было немноголюдно и Крамер, на ходу снимая свой плащ и фуражку, уселся за столик в самом уютном уголке. Я тут же проследовал за ним и, предчувствуя долгий разговор с капитаном, тоже разделся. Нам последнее время редко удавалось поговорить с глазу на глаз, так как за спиной всегда были чьи-то уши. Не хватало что-то сказать такое, чтобы тут же угодить в лапы Гиммлеру. Его подопечные в каждом человеке видели врага третьего Рейха, а из их крепких рук еще никто не выходил живым.

Я видел своими глазами батальоны штрафников, которые где-то сомневались в правильности дела Рейха, за что и платили своими жизнями на минных полях большевиков.

Через несколько минут к нам подошла Герта, так звали официантку, и, улыбаясь, положила перед нами меню в старинной кожаной обложке.

— Что изволят господа офицеры!? — спросила она, держа в своих руках карандаш и записную книжку.

— Свинину с капустой, шнапс и большой бокал пива, — сказал капитан, предчувствуя настоящий праздник живота.

Герта взглянула на меня и, улыбаясь, спросила:

— Вам, господин офицер!?

Я рассматривал меню, но от волнения строчки прыгали у меня перед глазами и я никак не мог сообразить, что можно съесть такого, что я буду вспоминать, сидя во вшивом окопе под «мертвым городом». Мне хотелось продлить эти счастливые минуты и, выдержав паузу, я выдал: