Валентина вобрала полную грудь воздуха, похоже, здесь пекли пироги.

— Выручай, — сказала она.

Вот и не понадобились особые слова.

— Что такое? — подруга тоже взволновалась, крест на ее груди прямо-таки заходил ходуном. — Так говори же, не терзай.

— Я пришла за итальянским колье. Я хотела тебя просить… Ну, в общем, мне нужно то колье…

Подруга тут же успокоилась, и крест затих, едва заметно покачиваясь на красивой груди хозяйки. Но лицо подруги подернулось красноватой пеленой. Глаза сощурились.

— Странно, ты говоришь таким тоном, словно ставишь ультиматум. Как Штирлиц.

— Прости, но, понимаешь, мне это колье очень, очень нужно.

— Вот опять «нужно». Что значит — нужно? Ты же продала его?

— Да…

— Значит, прости… Купленные вещи назад не возвращаются. Может, я его продала? Ты же торгуешь, а мне тоже охота торговать. Если у тебя мужик в загранку мотается, то тебе можно, да? Тебе деньги нужны, а другим — нет? Ты получила, сколько оно стоит, так где же у тебя денежки? — Лицо у подруги было злобное, губы расползлись в ядовитой усмешке. Валентина никогда не могла бы подумать, что так быстро и столь разительно может измениться человеческое лицо. А знакомы они лет пять, не меньше.

— Чего же ты молчишь, стыдно, да? — уже тише и снисходительней поинтересовалась подруга. — Да, — спохватилась она, — чего это мы расквакались прямо на пороге. Давай проходи.

Валентина чувствовала, как опустошалась душа, такое ощущение, что ничего ей больше не надо на этой земле. Все какая-то суета… И подруг никого не осталось. И муж не товарищ…

— Я не буду к тебе заходить, — сказала она. — И вообще жалею, что пришла.

Подруга усмехнулась, но промолчала.

— Скажи-ка честно: тебе колье обошлось дороже, чем в комиссионке? — спросила Валентина.

— Да нет, пожалуй, я узнавала.

— Ты очень хотела такое колье?

— О чем разговор, дорогая. Ты же прекрасно знаешь…

— Вот и хорошо. Я пойду.

Подруга, опершись плечом о дверной косяк, смотрела, как Валентина спускалась, звонко стуча каблучками. На лестничной площадке она обернулась и, не в силах сдержать себя, крикнула:

— Ты запомни: ни одной тряпки, ни одного мотка я не продала с рук. Все через комиссионку. А вот твоим колье я и добавляла, чтобы отчитаться перед мужем.

Когда умерла мама, отец перестал выпивать. Как отрезало… Он и при ее жизни не злоупотреблял, не шумел, не качался, не терял своего достоинства, хотя исправно отмечал красные числа календаря, а также дни получек. Горькое его увлечение беды в дом не приносило, семейного достатка не подтачивало. И мать и Леонид были слишком погружены в свою работу, и отец, молча сидевший вечером на кухне, словно был отделен от них полосой тумана.

Мать преподавала литературу в педагогическом институте, Леонид читал будущим строителям лекции по сопромату. Мать и сын каждый вечер, наскоро поужинав, продолжали обсуждать дела своих кафедр или же смотрели телевизор.

Отец работал тоже в институте, но в научно-исследовательском, столяром. Чем он там занимался — строгал или пилил, а может, делал табуретки, — поинтересоваться не приходило в голову: слишком далекая отрасль человеческой деятельности.

Но вот мамы не стало, и отец перестал сидеть по вечерам на кухне. Теперь он все больше пропадал в своей комнате, лежал на диване и читал без всякого разбора, что попадет под руку. От этого своего тихого занятия он стал совсем незаметен, как будто надевал шапку-невидимку. И Леониду порой казалось, что он вообще живет один.

Зимний месяц декабрь перевалил за половину, а погода была, словно продолжалась осень. Дожди перемежались снегопадом, набрякшие торопливые хлопья, не ложась на землю, ныряли в грязную жижу, придавая ей дополнительную силу; и деревья покачивал неизменный юго-западный ветер.

Но внезапно за одну ночь все переменилось: побелел воздух, деревья и провода покрылись толстой мохнатой шубой. Человеческому взору открылось торжественное великолепие природы. И у каждого в душе заиграли скрипки.

Вот с таким настроением возвращался из института Леонид в свой, как считал он, пустующий дом.

В прихожей Леонид увидел чужое пальто, кроличья шапка прикрывала поношенный матерчатый воротник. Это было так неожиданно, что он, не раздеваясь, прошел на кухню. Так и есть: за столом, напротив отца, сидел незнакомый мужик. Голова его была наклонена, полностью открывая продолговатую, похожую на башмак, коричневую лысину, а из-под стола торчали длинные, как лысина, башмаки, тоже коричневые. Это неожиданное наблюдение вновь вернуло Леониду хорошее настроение.