Зверь, не обращая внимания на собаку, продолжал забираться в глубь торошенных

льдов. Я спустил еще одного пса, выбросил из упряжки уставшую собаку и остался на

шестерке. Положение ухудшилось. Две собаки также не могли держать зверя. А моя

ослабленная упряжка по-уши барахталась в снежной каше.

Торосы становились все гуще. С отчаянием я увидел, что расстояние между мной

и медведем увеличивается. Зверь уходил!

Надо было прибегнуть к последнему средству. Я сосчитал имевшиеся патроны.

Только 14. Ничего — должно хватить! Один выстрел за другим я начал выпускать в

воздух. После каждого выстрела собаки словно набирали сил и вновь неслись через

торосы и озера воды. Теперь расстояние между мной и медведем быстро сокращалось.

Услышав выстрелы, осмелели и медвежатники, преследовавшие зверя. Он начал

останавливаться и отгонять наседавших псов. Я уже слышал его грозное рычание. Он

был совсем близко, но стрелять я не решался. Оставалось только два патрона. Надо

было бить наверняка. Наконец, зверь, утомленный не менее собак, залез в озеро между

двумя грядами торосов. Озеро было небольшое, [305] но глубокое. Медведь плавал по

нему. Я подъехал на 18—20 метров.

Последующие полчаса картина выглядела совсем мирной. Собаки обессиленно

лежали у воды. Высунув языки и тяжело дыша, они блестящими глазами следили за

зверем. Медведь крутился посредине озерка. Я с карабином в руках сидел на соседней

льдине и курил трубку. Бить зверя на воде не входило в мои расчеты. Я бы не мог

добраться до его туши. А он не желал покидать убежища. Я кричал, махал руками, но

медведь в ответ только фыркал, показывал клыки и время от времени угрожающе

рявкал. Я принялся откалывать ножом небольшие льдинки и бросал их в медведя,

стараясь попасть в наиболее чувствительное место — черный пятачок носа. Зверь

крутил головой, увертывался. Наконец, после моего меткого удара, он рассвирепел и,

выскочив на лед, бросился в мою сторону, но сейчас же упал с пробитой головой.

Но и теперь я еще не знал — радоваться ли добыче. Осмотревшись, убедился, что

от ровных прибрежных льдов меня отделяют километра два с половиной торосов. Одно

дело — ехать здесь на пустых санях, преследуя в охотничьем азарте медведя, другое

дело — двигаться по торосам, погрузив на сани тушу убитого зверя.

Медведь оказался очень крупным и жирным. В живом виде он, должно быть,

весил 400—450 килограммов. Сняв шкуру и с душевной болью бросив ее, я уменьшил

вес почти на сотню килограммов. Столько же убавили внутренности, толстый слой

жира, срезанный с туши, голова и лапы. Погрузив остальное на сани, я пустился в

обратный путь.

Много труда потратил, пока добрался до земли.

Вышли на берег, нашли сухое место, разбили лагерь и решили дожидаться солнца

для астрономических наблюдений.

Скоро удача вновь посетила нас. По моему следу, привлеченный следами крови,

стекавшей с саней, пришел второй матерый медведь. Он тщательно обнюхивал след и

совсем не смотрел на берег.

Уставшие и сытые собаки не почуяли зверя. Мы подождали, пока он подошел

вплотную к берегу, и первая пуля удвоила наши запасы мяса.

Теперь мы сильны и можем не беспокоиться ни за нашу работу, ни за собак. Если

солнце заставит ждать себя даже неделю, все равно мы отсюда не уйдем.

7 июля 1931 г.

День изобилия и отдыха. Собаки прямо-таки ходят по мясу. Время от времени

какая-нибудь соблазнится куском [306] повкуснее, погрызет его и снова укладывается

спать на сухую землю. Давно они так не блаженствовали. Не постимся и мы.

Освобожденная сковородка немедленно вновь заполняется медвежатиной и

возвращается на примус.

На глинистых местах берега много отпечатков медвежьих лап. Они посещают эти

места частенько. Повидимому, здесь у них «большая дорога» в период весенней

миграции.

Весь день пасмурно. Часто летят крупные хлопья снега. Солнца не видно. Ну и

пусть — рано или поздно, а мы его поймаем. Теперь праздник на нашей улице.

5 июля 1931 г.

Удалось сделать только полуденные наблюдения. Остальное время дня было