получали час-полтора полной свободы. В эту пору отдыха они не хотели принять свою

обычную позу для сна — не свертывались клубком, собрав все четыре лапы вместе,

прижав к ним нос и прикрыв их хвостом. Как правило, в этот час все они ложились на

бок, вытягивали в стороны лапы, как бы старались расслабить мышцы своего тела для

полного отдыха. Бандит работал не хуже других, но уставал меньше. Он был силен и

отменно здоров. Через 20—30 минут после распряжки он уже забывал об усталости.

Вставал, потягивался и будто говорил: «ну, довольно валяться, пора приниматься за

дело». Критически осмотрев стаю, он намечал жертву. Подойдя и наклонив голову над

самым ухом спокойно лежащей собаки, он оскаливал ослепительно, белые клыки и

начинал потихоньку рычать. Постепенно рычание переходило на все более и более

высокие ноты. Угроза и вызов так и клокотали в нем. Если собака попадалась

спокойная или очень уставшая — она не отвечала хулигану, и он, постояв над ней,

разочарованно отходил. Через несколько минут Бандит выбирал новую жертву и

начинал все снова. Ему нужен был только предлог для драки. Стоило какой-нибудь

собаке огрызнуться, как он молниеносно пускал в ход клыки.

Драка начата. Вся стая, как бы она ни устала, поднималась, и через минуту

начиналась общая потасовка. А Бандит?

О, это был врожденный хулиган, провокатор! Заварив склоку, он каким-то

таинственным образом ухитрялся выскочить из свалки, отбегал в сторону, садился и с

восхищением наблюдал. Он сидел и как бы улыбался. Иногда нам казалось, что пес

смеется не только над собаками, но и над нами. Кнут нередко гулял по бокам Бандита,

но отвадить его от драк не мог. [79]

В упряжке он работал прекрасно. Бандит отнюдь не был злым по характеру.

Требовал ласки, как и все; при хорошем настроении заигрывал с соседями. Мы

любовались его работой и с огорчением думали о его позорном имени. Были случаи,

когда, восхитившись старательностью пса, мы даже решали дать ему другую кличку. Но

стоило только снять с него лямку и оставить на свободе, как он тут же полностью

оправдывал свое прозвище.

Он попал в упряжку Журавлева, но нрава своего не изменил, хотя, как уже

говорилось, правилом охотника было: «собака должна содержаться в страхе божием».

С первого же дня Журавлев начал приучать собак к новоземельской веерной

упряжке, которую они совсем не знали, и, пока поняли, что от них требуется, доставили

немало хлопот хозяину, да и себе причинили достаточное количество неприятностей.

Мы долго обсуждали и много спорили о том, какую упряжку предпочесть. Я три

года пользовался восточносибирской цуговой упряжкой, умел хорошо ею управлять,

привык к ней и ни о чем другом не мечтал. Новоземельской веерной упряжки я совсем

не знал. Журавлев много лет применял на Новой Земле веерную упряжку и впервые

увидел восточносибирскую. Быстро подметив отрицательные стороны последней и

забывая о недостатках веерной, он с сектантским упорством защищал свою упряжку. А

Вася Ходов слушал, молча улыбался и готов был прокатиться как на цуговой, так и на

веерной.

Разница в упряжках следующая. В восточносибирской собаки пристегиваются

попарно к одному ремню, проходящему от саней посредине всего цуга, и бегут пара за

парой. Лямка в этой упряжке имеет форму шлейки, при которой нагрузка ложится на

грудь и спину собак. Управление собаками производится только подачей команды. На

Чукотке, Камчатке, в Анадырском крае и на острове Врангеля можно наблюдать, как

мчащаяся во весь опор упряжка собак по возгласу погонщика «подь, подь!»

моментально, не сбавляя хода, поворачивает вправо. Через какую-нибудь минуту

погонщик крикнет «кхрх!», и собаки повернут влево. Достаточно хозяину скомандовать

«тай!», и сани сейчас же остановятся, а по возгласу «хэк!» они вновь понесутся вперед.

Слова команды изменяются в зависимости от языка народа, но метод управления всюду

остается один.

Тормозом для саней служит «остол». Это — крепкий кол до полутора метров