Некоторое время Аурика была во власти тихого, мол­чаливого помешательства. Потом лицо ее приобрело от­чаянное, трагическое выражение. Распустив волосы, она перед зеркалом мрачно пела романс Дроссино «Ты ухо­дишь». Вскоре, однако, она успокоилась и, наложив на лицо еще более кричащие краски, возобновила прогулки по проспекту Виктории.

Феликс замечал у нее, так же как и у других, бо­лее пожилых людей, некоторые определенные признаки, возбуждавшие в нем интерес. Эволюцию организма можно было совершенно точно проследить по лицам. Отилия была молода, и изменения, происходившие в ней, лишь придавали ей очарование. Если она худела, то ее тон­кий светлый силуэт напоминал породистую борзую, если полнела, то лицо словно излучало сияние, глаза ста­новились более глубокими. С возрастом движения ее приобретали женственную грацию, но ее детский облик оставался неизменным. Аурика же, наоборот, изменялась все время в худшую сторону, и каждое превращение, несмотря на косметику, к которой она усердно прибе­гала, подвигало ее все ближе к старости. Волосы у нее становились мягкими, мертвыми, словно на парике. Когда она толстела, она делалась удивительно похожей на свою мамашу, когда худела — резко выступали ску­лы. Мускулы уже утратили упругость, кожа обвисала, лицо покрылось морщинами, на щеках проступали крас­ные жилки. Дядя Костаке постарел еще больше. До бо­лезни это был лысый человек, лишенный возраста. Те­перь, когда он располнел, под подбородком у него появи­лись складки как у бульдога, и во всей фигуре была какая-то грузность, свойственная неподвижной ста­рости.

Паскалопол выполнил свое обещание и явился как-то после обеда поиграть в карты. Прежняя компания, правда, без Симиона, собралась на этот раз в столовой, откуда Костаке не желал уходить ни за какие деньги. Пришли и Стэникэ с Олимпией, но они дулись друг на друга, и Стэникэ пригласил помещика в арбитры.

— Домнул, — сказал он, — прошу вас, ответьте от­кровенно, как вы думаете, в чем смысл семьи? Заклю­чается ли он в продолжении рода, в рождении детей или нет?

— Вообще, да.

— Что вы подразумеваете под этим «вообще»?

— Я подразумеваю, что так происходит с обычными людьми. Однако есть люди, занятые умственной деятель­ностью, которые творят и которых мы можем освободить от бремени семьи.

— Это верно и неверно. Мы говорим о нормальной семье — основе нашей родины.

— Тогда, — сочувственно проговорил Паскалопол,— я с вами согласен.

— Видишь, доамна? — обратился Стэникэ к Олим­пии.— Делай выводы!

— Что это за серьезные разногласия между вами? — с улыбкой спросил помещик.

— Принципиальные разногласия, подрывающие сущ­ность самого супружества. Олимпия не желает рожать.

— Возможно ли это, доамна? — с ироническим упре­ком обратился Паскалопол к Олимпии.

— Настоящий бойкот! Саботаж дела увеличения на­ции! Я все прекрасно понимаю. Когда она родила Релу, я сказал «браво», я был рад. Но он умер, я не могу его воскресить. Роди другого, роди еще двух, роди деся­терых, каждый год рожай по ребенку, потому что это обязанность женщины. Я свои обязанности выполняю.

— Да замолчи ты, Стэникэ, оставь свои глупости,— напустилась на него Аглае, — ведь здесь молодые де­вушки. И чего тебе приспичило теперь заводить детей! Видно, денег у тебя много.

Стэникэ вскипел.

— Приспичило, потому что я чувствительный человек, у меня особая приверженность к семье, которую я унасле­довал от родителей. Я хочу, чтобы у меня был полон дом детей, хочу слышать, как они шумят, хочу обеспечить себе бессмертие в потомстве, хочу, чтобы кто-нибудь и дальше носил фамилию Рациу.

— Ну а от Олимпии чего ты хочешь? Разве это ее вина? Ведь она родила один раз ребенка. Я бы тебе ска­зала кое-что, да стыдно перед этой молодежью.

— Это клевета, которая меня не затрагивает, — про­тестовал Стэникэ. — Наш род самый плодовитый. Здесь кроется не что иное, как злонамеренность.

Олимпии все это надоело, и она зевала, не глядя на мужа, слова которого никогда не принимала всерьез. Однако и она не выдержала:

— Не кричи ты так громко, голова болит!

Наконец Стэникэ утихомирился и занялся игрой.

Аурика, с развязным видом зажав в зубах сигарету, раз­глядывала свои карты. Костаке не хотел доставать день­ги, обещая немедленно выложить их, когда это будет нуж­но. Шаря в кармане, Паскалопол вынул платок. В это время послышался звон упавшей монеты. Дядя Костаке как ошпаренный вскочил первым и начал искать под сто­лом. Аурика нашла монету (это были две леи) и протя­нула Паскалополу, который, как она поняла, уронил ее. Но дядя Костаке сделал испуганные глаза и протянул руку:

— Э-это моя... Это я уронил. Дай сюда!

Аурика застыла в недоумении, остальные молча сле­дили за этой странной сценой. В конце концов Паскало­пол спокойно сказал:

— Это не моя. У меня в кармане не было ни одной мо­неты. Я держу деньги в портмоне. Вероятно, она выпала у Костаке.

Старик схватил монету и, просияв, спрятал ее в кар­ман, не пожелав даже положить ее на кон.

Во время игры, как и обычно, болтали о всякой вся­чине. Аглае, заметив, что Тити стоит неподвижно в стороне, намеренно громко спросила его:

— Чего ты стоишь, как статуя? Сыграл бы лучше на скрипке.

Тити заявил, что так ему хорошо, а то он что-то за­скучал. Он стоял около шкафа и после замечания матери, упрекнувшей его в неподвижности, принялся слегка рас­качиваться.

Не знаю, в кого пошел этот ребенок, — говорила Аглае. — Бог наделил его талантами: он и рисует и играет, только какой-то вялый, нет у него решительности. Будь у меня состояние побольше, я бы не так об этом жа­лела. Вот и Аурика такая же!

Зашел разговор о музыке, потому что Паскалопол спросил, что играет Тити. Аглае метала громы и молнии против классической музыки, в которой она ровно ничего не понимала, и утверждала, что ей нравится, когда в игре чувствуется «национальная душа». Угадав, что задевает чувствительную струнку, помещик переменил разговор, но избежать расспросов ему так и не удалось. Аурика поин­тересовалась, почему он до сих пор не женился.