— Вы уходите? — спросила Джорджета. — Мне жаль, что я занимала вас пустяками. Молодой человек приходит к «первоклассной девушке» не для того, чтобы слушать подобные исповеди. Повторяю, вы мне очень симпатичны. Но я не хочу вас соблазнять, не хочу вредить вашей любви. Я уважаю Отилию хотя бы потому, что вы так говорите о ней.

Благодарю вас, — сказал Феликс, долгим поцелуем приникая к ее руке.

— Однако можно быть преданным одной женщине, даже если допускаешь маленькие неверности ей с другой. Это — способ оценить ее при помощи сравнения. Я вам сказала, я девушка в известной мере благоразумная, но отнюдь не святая. Откровенно говоря, согрешить с симпатичным юношей — для меня теперь единственное развлече­ние в жизни. Я позволяю вам прийти когда угодно, чтобы попытаться увлечь меня на путь грехопадения.

Феликс понял намек девушки, но непреодолимая за­стенчивость парализовала его. Он чувствовал себя глупо. Он от всей души желал простую и грациозную Джорджету и сознавал, что его сдержанность оскорбительна для жен­щины, которая заходит так далеко. Он взял обе руки Джорджеты и поцеловал ладони и пальцы.

Они стояли у входной двери. Джорджета улыбнулась.

— Ах, какой вы застенчивый! — сказала она.

И обхватив голову Феликса, крепким, долгим поцелуем прижалась к его губам.

Феликс вышел, как в тумане, он был счастлив и в то же время досадовал на свою неумелость, на плачевное по­ложение мужчины, которого обольщает женщина.

XII

Через несколько дней Феликс получил почтовую от­крытку, при виде которой его сердце сперва затрепетало, а потом наполнилось еще более глубокой печалью. На открытке с видом Парижа (вечная Эйфелева башня) он узнал почерк Отилии. Девушка посылала ему привет из Франции, но не сообщала, с кем она там находится, спра­шивала о дяде Костаке и о нем, Феликсе, и просила напи­сать ей, указав какой-то номер дома на улице Мишодьер. Феликс даже представить себе не мог ничего подобного. Что делает Отилия в Париже, а главное — с кем она там? Несомненно, с Паскалополом. Горечь захлестнула душу Феликса. Если бы Отилия уехала в имение, это еще куда бы ни шло. Ее отъезд можно было объяснить тем, что она здесь скучала, да кроме того, весной в деревне очень хорошо. Но Париж — дело другое. Отилия развлекается, веселится, возможно, спит в одной комнате с Паскалопо­лом, ее считают его женой, если только она уже не жена его — законная или незаконная. В Париже Паскалопол перестает быть покровителем, питающим отеческие чувства. Пожилой человек, который увозит за границу несовершен­нолетнюю девушку, — это развратитель. Феликс ненавидел Паскалопола. «Но все-таки что за бессердечная девушка эта Отилия! Так давно уехала из дома и ни строчки не написала дяде Костаке, а говорит, что любит его». Феликс взял фотографию Отилии и долго смотрел на нее. Странно, его наивные выводы рассыпались в прах под ясным взгля­дом девушки. Какая непонятная семья, он их совсем не знает. Быть может, существовали еще и другие причины для такого поведения Отилии. Дядя Костаке никак не за­служивал признательности девушки. Да разве его, Фе­ликса, он опекал иначе, разве он не спекулировал имуще­ством сироты? Ну а слишком нежные отношения Отилии с Паскалополом? Феликс пал духом и сознался, что ничего не понимает. Он любил Отилию, но она не оставляла ему ни малейшей надежды. Напрасно было и дальше обманы­ваться на этот счет.

Феликс сообщил о письме дяде Костаке, который от­ветил неопределенным хриплым «Да-а-а?» и, казалось, даже очень возгордился всем этим. Старик рассказал но­вость Марине, а та понесла ее дальше. Бледная, расстроен­ная Аурика подозвала Феликса к калитке:

— Домнул Феликс, правда, что вы получили письмо от Отилии?

— Да, она пишет мне из Парижа.

Аурика замерла с открытым ртом. Затем помчалась домой и сдавленным голосом, словно узнала о катастрофе, проговорила:

— Мама, вы знаете, Отилия в Париже!

Лицо Аглае передернулось, но она даже не шевельну­лась на стуле и, только помолчав немного, излила всю свою ненависть в одном слове:

— Мерзость!

— Умная девушка! — отозвался Стэникэ, когда до него дошла эта весть. — Она умеет устраиваться.

— Уехать без всякого стыда с мужчиной за границу — это, по-вашему, умно? — спросила Аурика.

— Да, — объявил Стэникэ. — По-моему, умная жен­щина — это та, которая кружит головы мужчинам. В этом назначение женщины.

Потрясенная этим аргументом, Аурика уставилась в пол. Отразившаяся на ее лице душевная мука доказывала, что она и сама придерживалась того же мнения.

Расстроенный Феликс с видом человека, собирающего­ся покончить с собой, отправился к Джорджете и дер­жался так, что смышленая девушка поняла его растерян­ность и тайное желание и ловко пришла ему на помощь.

Феликс воспользовался дарами, которые могла предло­жить ему девушка. Но несмотря на исключительную кра­соту Джорджеты, циничная грация и простота, с какою она переходила от самых смелых ласк к дружеской беседе, отталкивали юношу. Он был благодарен ей и в то же время сознавал, что любит только Отилию. Перед Отилией он испытывал мистический страх, она, по его глубок кому убеждению, никогда не могла бы вести себя так, чтобы вызвать брезгливость. Его склонная к восторженности душа была несколько оскорблена пресыщенным рав­нодушием, с каким Джорджета предложила ему себя, и тем, что она не придавала происшедшему значения. Она глядела на него с любопытством и дружелюбно, поправ­ляла падавшую ему на глаза прядь волос, целовала его, но все это с профессиональной отрешенностью женщины, которую каждая новая победа лишь тешит — и больше ничего.

— Ты мне очень нравишься, — заявила Джорджета, — можешь приходить, когда захочешь, но только не вечера­ми и не по субботам. Не надо, чтобы ты встречался с моим генералом. — Феликс сидел немного смущенный, и Джорд­жете показалось, что она угадала причину его внутреннего смятения. — Ты будешь для меня символическим женихом. Мне тоже хочется испытать волнения честной девушки. И не делай мне никаких подарков, а то я рассержусь. Зато я дарю тебе вот эту булавку для галстука, чтобы ты не забывал обо мне! Не беспокойся, ее владелец умер. Ты должен знать, что я относительно — о, относительно!— честна, и ты можешь гордиться своей победой. Я позво­ляю тебе разглашать о ней, так как мой генерал ничему не верит. Не будь глупым,— прибавила она, еще раз целуя Феликса, на лице которого выразилось легкое недоверие,— если услышишь от кого-нибудь, будто он бывает у меня, будто я, мол, такая и такая, — знай, он хвастает. Это может показаться невероятным, но так оно и есть, я не...— она шепнула на ухо Феликсу какое-то слово. — Но, по­жалуйста, не влюбляйся в меня, я не хочу отягощать свою совесть. У меня всякие сумасбродные планы о замужестве, но я не простила бы себе, если бы от этого пострадал ты. В конце концов, лучше веди себя со мной так, как вел бы с... — и она снова шепнула ему на ухо то же самое слово.

Прощаясь с Феликсом, Джорджета вдруг вспомнила

— Послушай, обязательно зайди в ресторан к Иоргу! Он хочет сказать тебе что-то важное, не знаю что именно. Непременно окажи мне эту услугу, Иоргу — человек, в котором мы, «артистки», нуждаемся.

Феликс ушел от Джорджеты в радужном настроении, обретя крепкую веру в жизнь. Он ощущал гордое спо­койствие, его сердце билось ровно. Джорджета была пер­вой женщиной, которую он познал, хотя из самолюбия он постарался скрыть это от нее. Феликс и не представ­лял себе, что покорить женщину так просто, — искрен­ность Джорджеты не вызывала у него никаких сомнений. Он сразу, бесповоротно излечился от своей прежней за­стенчивости и чувствовал, что если встретится теперь с другой женщиной, то уже будет знать, как себя вести. Как ни странно, но он снова стал считать поступок Отилии простительным и винил себя за несправедливые подозре­ния. Паскалопол—человек здравомыслящий и не может настолько не уважать дядю Костаке, чтобы похитить у него дочь, словно какую-то содержанку. Он представил себе лицо Отилии, откинутые назад локоны, ее смех и по­нял, что между ней и Джорджетой нет ничего общего, хотя обе очень умны и утонченны. Манеры и речи Отилии были смелыми, но невинными, как у сестры. Если бы она снова очутилась рядом с ним, он стал бы на колени, при­жался головой к ее ногам, не посмел бы сказать ей ничего хоть немного двусмысленного. Шаловливость Отилии была такой чистой, что он сейчас ясно видел, насколько смешны его подозрения. Приключение с Джорджетой, вме­сто того чтобы пробудить в нем цинизм зрелости, сооб­щить ему большую опытность в поисках удовольствий, на­оборот, просветило его, сделало более способным к любви —он и сам подметил это странное явление. Он решил немедленно ответить Отилии. Взял бумагу и напи­сал следующее: