Джорджета сжала ладонями голову Феликса и вни­мательно посмотрела ему в глаза. Потом отведала вина нескольких сортов.

— Вина крепкие, — ответила она. — Нечего сказать, хорошему же ты учишься. А я-то думала, что Феликс уже давно спит! Вот как ты занимаешься! Так и знай, если начнешь кутить, я тебя разлюблю. Мне Стэникэ кое-что сообщил.

Поучение слегка рассердило Феликса. Его раздражал материнский тон Джорджеты — ведь он чувствовал себя мужчиной в полном смысле слова. Он объяснил девушке, что пришел сюда с дядей Костаке по делам и просто-на­просто поужинал.

— Ах, так? Ну, тогда извини меня. Я знала, что ты умный мальчик. Понимаешь, не могу же я создавать себе иллюзию, что я невеста, если мой жених станет завсегда­таем шантана. Но ты и представления не имеешь, что у тебя за родственники! Твой Стэникэ просто сокровище! Я едва избавилась от него. Он явился после твоего ухода и прочел мне суровую проповедь. Прежде всего он заявил, что я тебя развращаю, что он за это отвечает, что ты отдан дядей Костаке под его наблюдение. Увидя, что я смеюсь, он переменил тактику. Он сказал, что ты распут­ник, что ты обольстил Отилию, которая из-за тебя уехала куда глаза глядят, и еще его свояченицу, Аурору, Аурику, что-то в этом роде, и не захотел на ней жениться. И, на­конец, что в Яссах тебя исключили из лицея за всякие амурные истории. Понимаешь? Ты, как говорят на нашем жаргоне, водяной жук, тот, кто водится только с содержан­ками, чтобы выманивать у них деньги. У Отилии есть Паскалопол, а у меня — генерал. Как тебе это понравится?

У Феликса голова пошла кругом, и он, шатаясь, под­нялся со стула.

— Домнишоара Джорджета, — сказал он дрожащим от гнева голосом, — я сегодня спал с вами, это правда, но я уважаю вас и прошу, чтобы и вы в свою очередь ува­жали меня.

Джорджета тут же зажала ему рот унизанной коль­цами рукой.

— Молчи, ради бога, тебя услышат. Уф! Как я вол­нуюсь! Наконец-то я — предмет романтического негодо­вания. Феликс, милый, но я не хотела тебя обидеть, я не верю ничему этому, ты прекрасный мальчик. Я переска­зала тебе слова Стэникэ для того, чтобы ты знал, каков свет.

Джорджета прижалась щекой к щеке Феликса, обхва­тила его за талию и баюкала, как ребенка, шепча:

— Глупенький ты! Я понимаю, за что тебя любила Отилия! Стэникэ — редкий негодяй, разве это для меня новость? Теперь он вбил себе в голову, что ему надо оставить жену и жениться на другой, более светской жен­щине. Он предложил мне выйти за него, а генерал пусть подарит мне дом, но запишет на его имя. Он говорил вся­кие глупости: уедем в Аргентину, не знаю куда еще, в конце концов просто бредил. Я вышла бы за кого угодно, разумеется, не за такого мальчика, как ты, которому я лишь испортила бы жизнь, а за кого угодно, только для приличия, даже если бы потом развелась. Но Стэникэ — это несерьезно, и кроме того, я не простила бы себе, что заставила страдать бедную женщину. Негодяи эти муж­чины, канальи!

Джорджета настояла на том, чтобы Феликс отправился домой и не попадался на глаза Стэникэ. Для большей безопасности она отвела его в кабинет Иоргу, где очень довольный дядя Костаке грыз орехи, которыми была

доверху наполнена тарелка. Иоргу, по-видимому, был в полном восторге и бросал на Феликса благодарные взгляды. Он проводил дядю Костаке и Феликса до самой двери и усадил их в экипаж, приказав знакомому извоз­чику отвезти за его, Иоргу, счет.

— Вы договорились? — спросил Феликс.

— Ага! — ответил дядя Костаке, грызя орехи, кото­рыми он набил себе карманы. Затем, продолжая жевать, пояснил. — Если в этой стране больше нет законов и нельзя оставить свое имущество кому ты сам желаешь, то уж лучше все продать. Даю кому хочу, а они пусть убираются к черту.

И, выплюнув на мостовую скорлупу ореха, он шумно высморкался.

«Может быть, старик и не такой скверный, как я ду­мал,— размышлял, лежа в постели, Феликс. — Скупость — его мания, но Отилию он любит и все время помнит о ней».

Он взял научный трактат и попытался читать, но мысли его витали далеко. Он вел несколько беспорядоч­ный, неподходящий для серьезных занятий образ жизни. Слишком много сильных чувств испытал он за последнее время. Не прошло и года, как он, приехав из скучной про­винциальной глуши, попал сюда, в столицу, — и уже изве­дал любовь духовную и физическую, людскую злобу, жадность, равнодушие, зависть, честолюбие. Он пользо­вался свободой, но был одинок, заброшен, неспокоен, ни от кого не видел помощи. Он верил в Отилию, а Отилия предала его. Джорджета была «первоклассная девушка», она сама советовала ему не принимать ее всерьез. Раз здесь его ничто больше не привязывает, он может в буду­щем году, когда станет совершеннолетним, уехать во Францию и продолжать учение там. На жизнь ему хва­тило бы дохода, который дает дом в Яссах. Феликс опять поднес к глазам книгу, как вдруг до него донеслись жен­ские голоса. Ему показалось, что он узнал голос Марины, потом послышались тяжелые шаги на лестнице, и кто-то с силой стукнул кулаком в дверь.

— Домнул Феликс, домнул Феликс, — в панике кри­чал тоненький голос.

— Кто там?

— Это я, Аурика... Папа умирает! Идемте, прошу вас, спускайтесь скорее!

Феликс в смятении вскочил с постели, накинул на плечи пиджак и приотворил дверь. Он увидел дрожащую Аурику в пальто поверх ночной рубашки.

— Ради бога идемте, ему очень плохо, я послала Ма­рину за врачом!

Феликс начал торопливо одеваться, но оттого, что он спешил, все валилось у него из рук. Ему попалась тет­радь Симиона, и он быстро перелистал ее. Она была ис­писана взятыми по большей части из библии бессвяз­ными словами, выведенными красивым, но дрожащим по­черком, и походила на школьную тетрадку с упражнениями по чистописанию. Феликсу пришло в голову, что в бу­дущем его как врача смогут среди ночи вызывать к боль­ным. У него испортилось настроение, и медицинская карьера показалась ему вовсе не такой уж привлекатель­ной. Он тут же решил целиком посвятить себя науке.