— Почему вы впадаете в уныние? Может быть, вы все принимаете слишком близко к сердцу?

— О нет, вовсе нет, поверьте. Я не очень благора­зумна — вероятно, вы понимаете... Я «первоклассная де­вушка», как говорит Стэникэ, но не думайте обо мне бог знает что. Быть может, я менее испорчена, чем многие так называемые честные девушки. Стэникэ, конечно, наговорил вам всяких глупостей.

— О нет, ничего, кроме того, что вы «первоклассная девушка».

— В некотором смысле я действительно такая. Зачем мне лицемерить и разыгрывать комедию? Меня содержит один старик генерал, он, в сущности, порядочный человек. Это не единственный мой грех! Я грешила и, возможно, еще буду грешить, как и все женщины. Иногда милый генерал сам заставляет меня изменять ему, чтобы друзья убедились в моих прекрасных качествах. Но я не... как бы вам сказать... не девушка легкого поведения... Официально я артистка. Поверьте, я держу себя строго, это льстит самолюбию генерала, и он относится ко мне скорее как дядя, чем как пламенный любовник.

Феликса очаровала шутливая, грациозная искренность, с какой Джорджета, порой краснея под пытливым взглядом юноши, обрисовала свое положение. Он счел своим долгом ободрить ее.

— Почему вы не откажетесь от такой жизни? Вы имеете право любить...

— О, все это романтические идеи, которые иногда приходят и мне в голову, но действительность их отвергает. Я считаю, что лучше быть практичной. Генерал безобиден, предан мне безгранично, скромен, деликатен. Пока я с ним, свет меня уважает, так как генерал обещал жениться на мне (вам не смешно?). Не будь его, меня бы все оса­ждали, добивались бы моей благосклонности за деньги или бесплатно. У меня был бы только один выход — стать настоящей артисткой. Знаете, артистке позволи­тельно быть чуть-чуть кокоткой. Но увы, у меня нет та­ланта. То есть, может быть, у меня его и побольше, чем у некоторых моих подруг по сцене, но для меня этого мало, потому что я во всем стремлюсь к совершенству. Признаюсь вам откровенно, что люблю богатство и по­этому предпочитаю иметь покровителя. Вот причина моих заблуждений. Ах, и у меня есть своя маленькая драма. Но, может быть, это вам неинтересно?

— Нет, нет, — сказал Феликс, — ваша искренность за­ставляет меня уважать и любить вас.

Эти неловкие слова весьма польстили Джорджете, она сжала щеки Феликса ладонями, мягкость которых привела юношу в трепет.

— Вы очень милы! J'en suis йmue! [13]

Феликс опустил голову, его одолевали противоречивые чувства. Близость Джорджеты волновала его. Это было совсем не похоже на задушевную дружбу с Отилией. Он сознавал себя взрослым мужчиной, но его мучила совесть, что он предает Отилию.

— Моя история проста, — начала свой рассказ Джор­джета.— После смерти матери папа женился вторично. У нас имелось кое-какое состояние. Мачеха была большая щеголиха и довольно откровенная кокетка. Думаю, именно это обворожило папу, который был восхищен, что его ви­дят рядом с такой изящной женщиной. Она сразу при­влекала внимание мужчин и заводила блестящие знаком­ства. Эта женщина испортила меня. Она с детства при­учала меня к роскоши, одевала в шелка, обходилась со мной как с куклой, без которой не может появиться в свете. Я узнала, что она раньше была актрисой. Она была ко мне внимательна не как мать, а как искусная портниха. В лицее мое богатство приводило в ужас учи­тельниц. Белье шуршало под моим платьем, и комната на­полнялась ароматом дорогих духов. Особенно терзалась любопытством одна преподавательница, старая дева с за­крученными на макушке в жидкий пучок волосами. Однажды, чтобы посмотреть, как я одета, она заставила меня в классе снять платье, и все девочки столпились во­круг меня. На мне была великолепная вышитая комбина­ция. Мачеха позволяла мне засиживаться до позднего часа, если приходили гости, и мне стало нравиться, когда за мною ухаживали. Я сама протягивала мужчинам руку для поцелуя. Я флиртовала. Дошло до того, что если в начале сезона я не получала нового платья, это являлось для меня истинным несчастьем и я была способна покончить с собой. Я люблю музыку, люблю читать, говорю по-фран­цузски (мачеха возила меня на год в Париж), мне хоте­лось бы учиться. Я с удовольствием стала бы, например, студенткой медицинского факультета. Но я сошла бы с ума, если бы слишком долго не выезжала, была лишена шума света, тонких кушаний. Спать ночью я не умею. Я училась пению в консерватории, но скоро бросила занятия, оттого что это было чересчур серьезно. Работа, работа и опять работа! Благодаря моей дорогой мачехе светская жизнь у меня в крови, она сделалась моим пороком. И все же как бы мне хотелось иметь мужа, ребенка, делать что-ни­будь полезное! Я не легкомысленна от природы, не раз­вратна, я только испорчена.

— Вы не преувеличиваете? — солидно, как врач, спро­сил Феликс. — Ведь вы можете перевоспитаться! Можете любить!

— Не думаю. Со мною произошло нечто настолько ме­лодраматическое, что невозможно было не сделаться ци­ничной. Вы даже не представляете себе! Я подросла, мне было уже лет шестнадцать-семнадцать, когда я стала за­мечать, что мачеха обманывает моего бедного отца. Он ра­зорился из-за ее безумного мотовства, а она продолжала жить на широкую ногу, но теперь на средства других. Она начала коситься на меня: я была достаточно красива, что­бы стать ее соперницей, — так по крайней мере она пола-! гала. Она не давала мне денег на платья, а у отца я просить не смела, и это причиняло мне ужасные страдания. Тогда я решилась на нечто героическое... по своей баналь­ности. О, не воображайте, что я гонкуровская девица Элиза, только более высокого сорта. Я законченная бур­жуазна, которая мечтает о замужестве. Итак, я хотела выйти замуж. Я познакомилась с одним молодым офице­ром, он был, подобно многим другим, немножко бесцветен, немножко самовлюблен, но он мне нравился. Мне даже показалось, что я его люблю. Я пригласила его к нам. Мачеха приняла его с энтузиазмом, начались ужины, затя­гивавшиеся до поздней ночи. Мой жених — так его офи­циально называли — заставлял меня пить вино, пил со мной на брудершафт, на глазах у всех обнимал меня за талию. Однажды ночью он, воспользовавшись тем, что я опьянела, вошел ко мне в комнату и, клянясь в любви, в том, что он на мне женится, что дело лишь за формаль­ностями, сделал то, что благоразумная девушка позволяет не иначе, как после свадьбы. На другой день, придя в себя, я со слезами созналась во всем мачехе. Она как-то странно засмеялась, и в результате уважаемый жених торжественно просил у отца моей руки. Заказали даже обручальные кольца, приданое. Жених почти поселился у нас в доме и все больше и больше сближался с мачехой. Знаете, чем все это кончилось? Мачеха развелась с папой и вышла за моего офицера. Папа от огорчения заболел и умер, а я, я... Вы медик, стало быть, я могу вам сказать: я сделала аборт. С тех пор я — «первоклассная девушка», которую трудно заполучить, почти честная, но все-таки в той или иной сте­пени продажная. И тем не менее — вероятно, это курьез­ная наследственность — я желала бы выйти замуж. Я вы­шла бы за генерала, но он слишком стар. Мне не хочется так скоро остаться вдовой.

Этот рассказ произвел на Феликса сильное впечатле­ние. Его поразило сходство между судьбой Отилии и Джорджеты. В конце концов и сам он находился в таком положении. Все они были дети, лишенные настоящей семьи. Он с сочувствием, молча, взял руку Джорджеты, а она в благодарность за этот братский жест снова по­гладила его по щеке, чем Феликс в глубине души был не слишком доволен. Отчего девушки ласкают его, как ма­ленького ребенка? Разве они не видят, что он уже муж­чина?

— А ты... ах, извините... А вы... у вас тоже нет родителей? Вы чувствуете себя одиноким, да? Я слышала, что у Отилии отчим? Скажите мне прямо, что за девушка эта Отилия? Мне кажется, вы ее любите. Как она ведет себя? Вы, молодые, готовы поставить на карту все на свете. Надо более трезво смотреть на все.

— Отилия — восхитительная, чудесная девушка, — до­верчиво сказал Феликс, радуясь, что может поговорить о том, что его тревожило. — Она чудесная девушка, но я ее не понимаю. — И он начал с такой горячностью испо­ведоваться в своих сомнениях насчет Отилии, насчет ее отношений с Паскалополом, отъезда в деревню, что от чрезмерного напряжения у него выступили слезы. Феликс попытался незаметно вытереть их, но сделал это так не­ловко, что глаза еще больше наполнились слезами. Джорджета с таким видом, словно Феликс действительно пла­кал, принялась утешать его.

— О, какой вы ребенок, — сказала она с нежностью, и ее округлое, фарфоровое личико стало особенно привле­кательно,— какой вы ребенок! Не надо плакать! Может быть, и она вас любит. Мы, женщины, всегда таковы — капризные, взбалмошные. Я прекрасно ее понимаю. Ей надоели все эти неприятности, и она не захотела портить вам будущность. На ее месте я поступила бы точно так же. Я пощадила бы вас. Вы так молоды! Почему вам все представляется в мрачном свете?

Феликс не сумел удержать невольные слезы, и они покатились по его щекам. Эти слезы принесли юноше истинное утешение, он почувствовал себя точно ребенок, которого приласкали. Боясь снова заплакать, он встал.