XV

Симион сделался настолько невыносимым, что Аглае решила от него избавиться. По правде говоря, она не очень верила в его безумие и считала это притворством с целью досадить ей. Мысль поместить мужа в санаторий была отвергнута ею с негодованием:

— На какие средства содержать его в санатории? Есть у него что-нибудь за душой?

— У него есть пенсия, — заметил Стэникэ.

Ч— то ты сказал? Пенсия? А я и дети на что будем жить?

В действительности у Аглае было немалое состояние, скопленное как раз из средств Симиона, которого она систематически лишала всяких удовольствий. В конце концов Стэникэ весьма осторожно предложил поместить Симиона в богадельню, но предупреждал, что может открыться, что у старика имеются средства (хотя сам же брался выправить свидетельство о бедности), и вместе с этим намекал, что подобное решение вопроса тоже не вы­ход из положения, так как мучительно сознавать, что твой муж находится в богадельне, — и так далее и тому подобное.

— Ну и что же? — с кислой миной проговорила Аг­лае.— Разве я довела его до такого тяжкого состояния? Пусть отправляется туда, куда привели его собственные грехи.

В одно из воскресений все было подготовлено, чтобы увезти Симиона из дому. Богадельня была предупрежде­на, и Вейсман взялся выполнить эту деликатную миссию. Старика должны были под каким-либо предлогом вы­проводить на прогулку, затем, якобы для осмотра, от­везти в богадельню и там оставить. Видавший виды ме­дик хорошо усвоил свою роль: разговаривая с Симионом, он уже заранее продумал несколько сцен, которые могут разыграться. Аглае собрала в чемоданчик кое-что из носильных вещей Симиона — самое рваное — и теперь ожи­дала в столовой прихода Вейсмана. Больше из любопыт­ства, чем из симпатии к старику, все домашние — Стэни­кэ, Олимпия, Тити, Аурика —расселись в этой же ком­нате — на кушетке, на стульях вдоль стен, взирая на про­исходящее, как на представление. Время от времени из кухни соседнего дома прибегала Марина прямо как была, с испачканными в муке руками, и с наглым бесстыдством распахивала дверь. Симион ослабел, глаза его лихора­дочно блестели, борода отросла острым клином. Он сидел за столом и жадно тянул из чашки молоко. Выпив все, он заглянул в чашку, понюхал и сказал:

— Здесь был уксус!

Аглае рассердилась:

— Ты с ума сошел! Какой уксус? Если здесь был уксус, так не пил бы! С какой это стати уксус?

— Христу люди дали выпить уксусу. Им питаюсь и я с той поры, как мне были знамения.

В глазах Симиона отражалась тревога и страдание, однако Аглае ничем не выказала жалости, не обронила ни одного ласкового слова, чтобы успокоить его. Наобо­рот, она все больше раздражалась:

— Слава богу, я кормила тебя, дармоеда, на протя­жении долгих лет всем самым лучшим, что было, не ви­дя от тебя никакой радости, а теперь ты заявляешь, что я дала тебе уксусу! Пусть в сердце недругов будет уксус!

— Были знамения! — еще громче повторил Симйон.

— Какие знамения, дорогой тесть? — спросил Стэникэ, подмигивая другим, словно психиатр, расставляю­щий ловушку больному. — Кто знает, может быть, он и прав. Надо его выслушать.

Симион показал высохшими пальцами на бороду.

— Бог дал мне свою бороду.

— Лучше бы ты немножко подстригся, а не ходил в таком страшном виде.

— Чтобы я подстригся? — резко воскликнул Симион, вскакивая со стула. — Никто не может прикасаться к господу Христу.

Аглая посмотрела на него с глубочайшим презрением, все остальные — более или менее спокойно. Только Стэникэ казался не то увлеченным представлением, не то рас­чувствовавшимся.

Возбужденный Симион принялся расхаживать по ком­нате, жестикулируя и разглядывая свою одежду. Из по­красневшего, словно от мороза, носа текло по усам. Он говорил быстро, лихорадочно:

— Еретики крадут у меня деньги. Все они объедини­лись, чтобы мучить мое платье. Посмотрите на брюки (они были коротки), ведь совсем выцвели. Они распинают мое платье на кресте. Христа изгнали из мира, они убили Христа, мир остался без бога. Мне пишут учени­ки, а вы не передаете мне писем. Это безобразие, я буду жаловаться императору Цезарю. Вы у меня украли пер­чатки, Христос превратился в траву, и его склевали ку­ры (во дворе были видны какие-то куры). Где мое пальто?..

— Это я у тебя украла деньги? — воскликнула воз­мущенная Аглае. — Я?

— Мама, — попыталась успокоить ее Олимпия, — не спорь ты с ним.

— Оставь меня в покое! Это я украла у него деньги! Деньги, — да простят меня дети, ты растранжирил с гу­лящими девками, это они довели тебя до такого состояния. Нет у тебя одежды? Что ж, это я должна была шить тебе одежду? На твою поганую пенсию? Другие в твоем воз­расте бегают, работают, а не сидят, как трутни. У меня взрослые дети, а я не могу им свить гнезда. И вот, когда я пекусь о своей старости — уж не такая я теперь молодая, какой была когда-то, — ты мне отравляешь жизнь. Я по­губила свою молодость ради тебя, подлец.

Разошедшаяся Аглае неожиданно расплакалась, гром­ко всхлипывая, совсем как в прошлый раз Аурика. Потом она резким движением вытерла глаза, и лицо ее стало еще более злым. У Стэникэ на губах блуждала неопреде­ленная улыбка.

«До чего же двуличная баба моя теща! — подумал он. — Яблочко от яблони недалеко падает. Так могла бы поступить и моя обожаемая Олимпия, будь я, избави бог, больным и старым. Гнусная семейка!»

— Мама, — сказал он вслух, — поберегите свое здо­ровье. Будьте благоразумны! Посмотрите, мы все здесь, с вами, и я тоже. Положитесь на меня, как на преданного сына. Мы сделаем все как можно лучше.

Симион, вдруг став доброжелательным и забыв свой гнев, пророчески заговорил:

— Вскоре вы меня не увидите. Я уйду туда, где ждут меня тысячи ангелов, чтобы одеть в золотые одежды!

Тити, прислонившись к печке, начал раскачиваться, а Аурика, стоявшая у окна, подрезала ножницами кожу вокруг ногтей. Наконец прибыл Вейсман. Пролетку он ос­тавил дожидаться у ворот. Неосторожно предваряя план удаления Симиона, Аглае сказала:

— Симион, погляди-ка, пришел домнул доктор. По­езжай с ним, он тебя посмотрит и пропишет что-нибудь, чтобы ты выздоровел, а потом ты вернешься домой. Вы поедете в пролетке!