– Спасибо за лестный отзыв, – хмыкнула Саша. – Но попробовать всё же стоит.

– И потом отправиться на каторгу за убийство?

– На каторгу вряд ли. Скорее на фронт, там сейчас доктора нужнее.

– И помимо Марины Воробьёвой под крышей этого сумасшедшего дома найдётся, по-твоему, такой идиот, кто добровольно решится помочь мне?!

Идиот под крышей этого сумасшедшего дома был только один – он сам, и Володя в следующую секунду понял. По грустной Сашиной улыбке, по её скорбному взгляду, взгляду человека, который не привык слышать благодарности. Скорее, извечные упрёки и осуждения.

– Я бы чем угодно ради этого рискнула, – тихо сказала она, кивнув в ответ на его изумлённое: «Ох!»

Повисла удручающая тишина. Владимирцев покраснел до корней волос, виня себя за недогадливость, и краснел ещё больше, когда понимал, что не может подобрать нужных слов. Спасло традиционно русское:

– Может, выпьем?

Выпили.

И Саше вдруг сделалось наплевать на всё – и на то, что Владимирцев её заботы не ценил, и на то, что где-то там на Остоженке бесновался Гордеев, жаждущей её погибели, и на Сергея, забывшего про неё, и на пугающую неопределённость дальнейшего будущего. Плевать! Это всё вдруг куда-то ушло, уступив место небывалому теплу, словно рядом зажгли камин, но никакого камина в палате Владимирцева отродясь не бывало. Саше захотелось лечь и расслабиться, но на постель Владимира Петровича ведь не ляжешь, тем более в его присутствии! Поэтому она, вытянув ноги, поудобнее устроилась на своём жёстком стуле и, скрестив руки на животе, прикрыла глаза.

Она не видела, с каким нескрываемым восторгом Владимирцев смотрит на неё. Но всё же чувствовала его взгляд, пробежавший с густых волос, по чистому высокому лбу, нежным девичьим щёчкам, вздёрнутому носику, чётко отчерченным пухлым губам, мягкому подбородку, затем по тонкой шейке вниз, к высокой груди… Тут Володе стало трудно дышать, и он невольно ослабил ворот рубашки. И не придумав ничего лучше, вновь наполнил стаканы.

– Хотите курить? – спросила Саша, не открывая глаз. Владимирцев не отказался. Она с неохотой встала, вручила ему пачку сигарет и, прежде чем он успел воспротивиться, сама подкатила его инвалидное кресло к окну. Раньше Владимир Петрович никому не позволял себя возить, считая это слабостью, но ныне и спорить-то не хотелось! Характер характером, но почему-то именно её забота была Володе приятна.

Саша раскрыла окно, с благодарностью прикурила от спички, протянутой Владимиром, и вместе они на пару стали глядеть на сгущающиеся сумерки над рекой. Запоздало она подумала, что возвращаться в Марьину рощу по такой темноте будет страшно. Лихих людей и без гордеевских головорезов в Москве имелось предостаточно! Но взглянув на Владимира, улыбающегося каким-то своим воспоминаниям, Саша вдруг подумала, что оно того стоило.

Может, и скорее всего, её общество для бедного офицера теперь последняя радость. Вряд ли какая-то другая девушка согласится проводить с ним время вот так, просто за одними разговорами, а подарка в виде любимой книги уж точно ни одна не догадается сделать! Он же инвалид. Зачем он им такой нужен?

«Красивый он всё же!» – подумала Саша, невольно любуясь им. Правда, облик Владимирцева казался ей каким-то расплывчатым, особенно после выкуренной папиросы, но она постаралась этого не замечать, как и то, что комната начала покачиваться из стороны в сторону.

Зато Володину улыбку, когда Сашенька вновь подкатила его к столу, улыбку – она заметила. И сама улыбнулась в ответ, взявшись за уже наполненный стакан.

– Давайте выпьем за мудрость, Владимир Петрович! – предложила она иронично. – Нам с вами её, похоже, обоим не хватает одинаково!

Выпили. И за мудрость выпили, и за справедливость, и за красивые Сашины глаза. Это Владимирцев предложил, дойдя до изрядной степени опьянения, когда уже не стесняешься говорить вслух то, о чём думаешь.

– Так что… с вашим решением…? – с трудом подбирая слова, спросила его Саша. До последнего она оставалась верной себе, не забывала о том, ради чего вообще затеяла всё это безобразие.

– С каким? – осведомился Владимирцев. То ли и впрямь запамятовал, то ли умело притворялся. Впрочем, последнее в его состоянии казалось сомнительным.

– Я про операцию, – пояснила Саша, искренне недоумевая, почему комната так и норовит накрениться влево. Склонив голову вправо, она умудрилась добиться какого-то равновесия и поглядела на Володю пытливо.

– Про операцию, – повторил Владимирцев, увы, всё ещё отчётливо помнивший о своей беде и упрямо не желавший с нею мириться. А что сказать?! Что он боится получить надежду, а потом её потерять? Это сказать?! Смерти он не боялся, вовсе нет. А вот страх перед этим отчаянием – как в тот день, когда ему объявили, что он никогда не встанет на ноги – вот этот страх был. А с некоторых пор к нему примешивался другой страх: эта девушка может пострадать из-за него. Она искренне хочет помочь, словно не понимая, чем ей самой грозит неудача!

Поэтому он вздохнул и вновь наполнил стаканы.

– По-моему, с меня достаточно, – заплетающимся языком проговорила Саша. Она в жизни никогда столько не пила и искренне недоумевала по поводу собственного головокружения и полнейшей неспособности контролировать своё тело. Как же так получилось?

– Ещё по одной, и всё, – заверил её Владимирцев. Так всегда бывает: если человек отказывается пить, то его прямо-таки жизненно необходимо заставить! И он заставил. Всего одну. А потом ещё одну.