– Это нечестно! – вырвалось у неё. Пусть Саша и поклялась не показывать никому своего возмущения, но это уже переходило все границы.

А Сидоренко просто не нужны были ученики. Он хотел остаться один, королём в этом царстве мёртвых, и предаваться пьянству в тишине и спокойствии больничного морга. Новенькая ученица ему в этом только мешала, если, конечно, не решилась бы составить компанию в распитии крепких напитков, пока не видит Воробьёв.

Чёртов Воробьёв, который прекрасно об этом знал! Он знал, к кому отдавал её, заранее всё продумал, предатель! И что интересно, если бы не тот подслушанный разговор, со стороны всё и впрямь должно было выглядеть невинно: бедная девочка, никогда не видевшая покойников, испугалась проводить вскрытие, провалила задание и с позором сбежала. Сидоренко здесь ни при чём, за что его винить? Да и с Воробьёва спрос невелик, если она сама, по своей собственной глупости, не справилась с элементарным поручением! Результат: позорное возвращение домой, со слезами на глазах, и перемирие с Алёной – прости меня, мама, ты была права, из меня никогда не получится настоящего доктора!

Интересно, а сработал бы его план, если бы этой ночью Саша не слышала их задушевной беседы с Гордеевым?

Она посмотрела на бедного юношу, лежавшего на столе перед ней, и ярость вдруг отступила. С нею вместе ушёл и страх, а когда Саша вспомнила отца, стало совсем легко. На секунду закрыв глаза, она попыталась представить, что Иван Фетисович сейчас рядом с ней, стоит за её плечом, как раньше, когда они вместе проводили сложные операции, он руководил, а она ассистировала… И ведь тогда было совсем не страшно!

«Да и чего бояться? Сама же говорила сегодня, с мёртвыми проще, нет риска навредить или сделать больно», – сказала она себе, стараясь быть очень убедительной. Оставалось преодолеть последний барьер, носящий скорее эстетический характер, и Саша вновь подумала об отце. Он же не раз проводил вскрытия, а раз мог он, значит, она тоже должна научиться, коли во всём хочет быть на него похожей!

И тогда она улыбнулась.

«Я не подведу тебя, папочка, – мысленно обратилась к нему Саша, – я всё сделаю, как нужно! Он хочет заключение о смерти? Я сделаю ему заключение, или я не твоя дочь!»

Сидоренко, когда увидел эту её улыбку, едва ли не выронил свои очки. За почти тридцать лет практики в больнице у него бывало довольно много учеников, но ни один из них никогда не задерживался надолго. Как правило, девять из десяти срезались на самом первом испытании, его любимом, ну а остальных он теми или иными способами отваживал от себя, используя никуда не годный характер.

Ипполит Афанасьевич всякий раз с истинным наслаждением наблюдал за безграничным страхом, охватывающим каждого, кто заходил в его царство, за их брезгливостью, когда они впервые видели трупы так близко, и за тем, как эти бедные студенты брали скальпель в свои трясущиеся ручонки… Как веселился он, глядя на их лица! Его любимым был момент, когда они осознавали, что должны сделать то, о чём он их просит, если хотят и дальше практиковаться под его началом. Выдерживали единицы. Барышни падали в обморок, юноши мало чем от них отличались, но те, кто покрепче, доходили порой до начальной стадии вскрытия, но потом их самих выворачивало наизнанку от непрезентабельности увиденного. На этот случай Сидоренко всегда с любезностью подавал им таз, в котором частенько, будто по случайности, оказывались внутренности только что вскрытого покойника. Тогда студентам становилось ещё хуже, и они убегали прочь с позором и повторяющимися приступами тошноты, а он зловеще смеялся им вслед.

И до сей поры никогда ещё Ипполит Афанасьевич не видел, чтобы кто-нибудь из них улыбался, беря в руки скальпель. Это показалось ему жутким. Сам он и то никогда не улыбался, да чему же улыбаться, прости Господи?

Но на этом сюрпризы не закончились. Вместо того чтобы согнуться пополам от дурноты, или разрыдаться, или потерять сознание, эта решительная молодая особа без лишних колебаний взялась за дело. Ипполит Афанасьевич поспешил надеть очки, чтобы убедиться, что глаза его не обманывают, но заметил лишь удивительную твёрдость её рук и уверенность движений.

«Белая горячка, – подумал он тогда, ошарашено наблюдая за работой Александры. – Допился!»

А ведь предупреждал Викентий, что его дружба с абсентом добром не кончится!

Саша тем временем пребывала в том же странном состоянии, не обращая на изумлённого наставника ни малейшего внимания. Перед глазами вставали недавние картины из журнала по медицине, что она читала накануне. Но мысли расплывались, разбегались куда-то, и ей стоило немалых усилий собрать их воедино и сосредоточиться.

«Надо же, как мне повезло, совсем недавно читала о точно таком же случае, – с очередной нервной улыбкой подумала Саша. – Открытый артериальный проток… совсем как в том журнале! Спасибо, Господи, за эту маленькую победу!»

Собравшись с мыслями, она произнесла как можно твёрже, чтобы Сидоренко не заметил её истинных чувств:

– Врождённый порок сердца. – И, обернувшись, попросила: – Дайте мне иглу с ниткой, я зашью.

– Я… я сам, – кое-как выдавил Ипполит Афанасьевич, чувствуя себя на редкость глупо оттого, что разговаривает со своими горячечными галлюцинациями. А они ещё оказались с характером и смели ему возражать:

– Это мой пациент. Я начала, мне и заканчивать! Тем более, у меня всегда получались аккуратные швы. Правда, на пяльцах. На человеке я никогда не практиковалась, но, я думаю, этот милый юноша не станет возражать! – тут она нервно, коротко усмехнулась и добавила: – Я пошутила. Как его зовут?

– Григорий Павлович Устинов, – сам не зная зачем, ответил Сидоренко, подав ей нитку с иглой. – Сын Наташки Устиновой, у неё кафе через дорогу. Хороший мальчик был, только в голове всякая дурь про революцию. Студент, – зачем-то добавил он, наблюдая, как Александра делает аккуратные стежки.