У него как раз имелась свояченица, сдающая квартиру, смежную со своей собственной! И приличия соблюдены, и разврата, в случае чего, строгая старушка ни в коем случае не допустит. Алёна слушала его с открытым ртом, не понимая, какая муха укусила обычно чуткого к её просьбам жениха, и почему он вдруг начал потакать не её капризам, а её взбалмошной дочери?! Сама Александра, проявляя чудеса смирения и покорности, еле заметно улыбалась уголками губ. Было удивительно и в то же время приятно, что Гордеев выполнил своё обещание, но она всё равно держала ухо востро, успевшая узнать министра достаточно хорошо, чтобы не заподозрить подвоха.

Наверняка старуха окажется какой-нибудь противной каргой, готовой сделать что угодно, чтобы превратить её жизнь в ад, на радость Ивану Кирилловичу. Но ничего, Саша всё готова стерпеть, лишь бы только не жить с ними под одной крышей, на квартире Юлии Николаевны, и не разделять тот грех, что они добровольно взяли на душу.

Господь им всем судья. А она что угодно стерпит, лишь бы оказаться подальше от Гордеева, хладнокровного и бесстрашного!

Алёна была неумолима, но и Гордеев не сдавался, мягко гнул своё, изредка поглядывая на Александру. Та молчала, словно говорили не о ней, и наслаждалась завтраком: горячей кашей со сливочным маслом и запеканкой с абрикосами. М-м, какая вкуснятина, пальчики оближешь!

– Как тебе удалось склонить его на свою сторону? – спросила Алёна хмуро, когда завтрак закончился, а Иван Кириллович, истратив последние аргументы, вынужден был воспользоваться своим положением хозяина в доме и сказал неоспоримое: "Будет так, как я сказал, и точка", чем расстроил свою невесту едва ли не до слёз. Но он знал – парочка дорогих отрезов на платье или бриллиантовая брошь как рукой снимут её плохое настроение.

– Великая сила убеждения! – с чувством произнесла Саша, подняв указательный палец, и, не раскрывая матери своих секретов, направилась в комнату, чтобы собрать вещи. Гордеев оказался настолько любезен, что предложил помощь в доставке её скудного багажа на новое место жительство, чего от него и вовсе не ожидалось.

"Точно что-то не так, – окончательно убедилась Сашенька. – Иначе с чего бы он ходил такой шёлковый?"

Старая грымза хозяйка, безусловно, прилагалась, но главный подвох заключался в том, что выбранная Гордеевым квартира располагалась на другом конце Москвы, на окраине Марьиной рощи, в спальном районе за рекой. Место хорошее, красивое, но чтобы успеть к началу практики в больнице, вставать нужно засветло, а потом ещё искать извозчика, чтобы ехать через всю Москву. То ещё удовольствие! Но Сашеньку и это не расстроило.

– Учти, всё это до первого твоего промаха! – сказала напоследок суровая мать, пригрозив непокорной дочери пальцем. – Если я узнаю, хоть краем уха услышу, что Сергей был здесь, у тебя, или не дай бог, оставался на ночь…

– Я поняла, поняла, – устало заверила её Александра и попросила разрешения идти – её ждал второй день практики у Воробьёва.

"Практика у Воробьёва" на деле оказалась практикой у Сидоренко, которого почему-то не наблюдалось на месте с самого утра. Викентия Иннокентьевича тоже не было, но если он мог уехать на выезд к пациенту, то куда запропастился Ипполит Афанасьевич, было совершенно неясно, ибо его-то пациенты терпеливо ожидали в подвале больничного морга. Ввиду отсутствия обоих начальников, Александра поначалу растерялась. Вера совершала утренний осмотр, и получить задание было решительно не у кого, больница словно вымерла, и даже привычные стоны не доносились из травматологического отделения.

Полнейшая тишина способствовала размышлениям, и Саша решила, что не будет ничего страшного, если она проявит инициативу – в конце концов, вчера Викентий Иннокентьевич щедро подарил ей двух безнадёжных пациентов, так почему бы не начать с них?

А точнее, с Владимира Петровича Владимирцева, ибо Александра к стыду своему, так и не спросила Воробьёва вчера, где находится палата выжившей из ума Никифоровой, и совершенно не представляла, где её искать.

Про Владимирцева же было известно от той же Веры, девушка упомянула вскользь, что его палата поначалу была у самого входа, на первом этаже, но потом, по настоянию князя Волконского, его товарища перевели в самую дальнюю, где было поспокойнее. Стоны тяжелораненых там не звучали, да и окнами новая палата Владимира Петровича выходила в тихий больничный двор, а не на оживлённую улицу. Всё это было сказано в восторженном запале, исключительно с одной целью: подчеркнуть, какой молодец князь Михаил Иванович, что позаботился о друге!

Вот только Владимирцев этого совсем не оценил. Ему было всё равно, что узенькая комнатушка со стенающими соседями, что личные апартаменты, просторные, почти королевские, в тишине и покое, с видом на цветущий сад. Какая разница, если жизнь для него утратила смысл?

"Неужели и впрямь так плох?" – озадачилась тогда Александра, а ныне получила ярчайшее подтверждение своим самым страшным опасениям. Сказать, что Владимирцев был плох – не сказать ничего.

Она не знала его в прошлой жизни, но нетрудно догадаться, каким он был. Лицо, совсем ещё молодое, хранило следы былой красоты, но она казалась безнадёжно увядшей, чему способствовали тёмные круги под глазами от бесконечного недосыпа, двухнедельная щетина и потухший, безжизненный взгляд. Взгляд человека, потерявшего в жизни самое дорогое.

Сашеньке и без того было безмерно жаль его, а теперь, при личном знакомстве, чувство жалости удвоилось. Она едва сдерживалась, чтобы не выказать своего сочувствия, но таких слов он, должно быть, слышал уже немало на своём коротком веку. Да и что ему теперь слова? Помогут они встать на ноги?

– Доброе утро, – сказала Саша ровным голосом, переступая порог больничной палаты. – Меня зовут Александра, я ваша новая медсестра. Напрасно окно открыли, весна нынче обманчивая, простудиться недолго.