Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:

– Летать тянет?

– Все меньше и меньше, – закурив, ответил он.

– А читать Книгу Завета?

– Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга – сразу. – Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: – А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?

– А как ее называть?

– Вообще-то Книгой Исповеди.

– Первый раз слышу.

– Поди, молодой ыщо. Сколько тебе?

– Четыре с половиной.

– Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты вообще-то чувствуешь, что с Книгой что-то не так?

– Очень даже чувствую, – сознался я. – Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.

– А потому что не несет Книга никакого завета. – Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: – Она исповедь принимает.

Для меня это прозвучало откровением.

– Это как понять? – пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.

– А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга – тебя, – сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.

– То есть?

– А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью – рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.

– А смысл?

– Тут целых два смысла – физиологический и высший. Становилось все интересней и интересней, я слезно попросил:

– Просвети, брат.

– Запросто, – легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять: – Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить все, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?

– Нет.

– А и не надо. А сколько в унции драхм?

– Это помню. Восемь.

– Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы – забыл бы давно. Врубаешься, о чем я?

– Врубаюсь. Другого не понимаю – почему раньше я этого про Книгу не знал?

Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнес менторским тоном:

– Всякому овощу свое время.

Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:

– Ну а второй?

– Что «второй»? – не понял Тнельх.

– Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе еще и некий высший смысл.

– А-а. Ну да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконам нечего будет поведать Книге нового, и тогда свершится Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.

– Надо полагать, что это будет эра драконов?

– Надежда – наша религия, и Высший Неизвестный – пророк ее.

Закрепляя в сознании все только что услышанное, я произнес вслух:

– Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит все. Так?

– Так и есть, – отозвался Тнельх. – Уводят драконы понемногу череду событий из этого плана бытия в тот, подталкивая историю к концу и освобождая место для новой истории.

– Где-то я это уже слышал. Борхес, кажется, писал где-то, что мир существует, чтобы однажды стать книгой.

– Это он Малларме цитировал. Но вообще-то это еще до Малларме было сказано. Люди ведь тоже давно пишут свою книгу. Точнее – текст. Еще точнее – мегатекст. Пишут без передыха. В последнее время – особо рьяно. Заметил, сколько кругом писателей развелось?

Трудно было не согласиться.

– Это да, – кивнул я. – И политики пишут, и спортсмены, и жены мужей, и папины дочки – все пишут. Писателей – как собак нерезаных. Все как в старом анекдоте: «Сейчас в Тульской писательской организации двести членов, а до революции был один. Толстой».