– Ну отчего же?

– А оттого что русские люди не европейцы.

– А кто же они?

– Русские – это… – Я отвлекся, дабы шугануть сигналом полезшую под колеса тетку, только потом озвучил выстраданное: – Русские – это русские.

– Вопрос спорный, – заметил Тнельх. – Я так скажу: если русские посчитают себя европейцами, они и будут европейцами.

– Не уверен, что они этого когда-нибудь захотят. А потом, надо еще чтобы и европейцы посчитали русских европейцами. Нельзя назначить себя братом в одностороннем порядке.

– Вопрос времени, – уверенно сказал Тнельх.

Я и тут не согласился:

– Не-а, никогда этого не будет.

– Почему?

– Потому что европейцы никогда не простят русским спасения от взбесившегося ефрейтора.

– Думаешь, брат?

– Тут и думать нечего. Что я, людей, что ли, не знаю? Знаю.

После этих слов я на какое-то время замолчал, прикидывая: рассказать или не стоит? В тему? Не в тему? Решил, что в тему, и поведал следующее:

– Есть у меня знакомый дворник, зовут дядей Мишей, погоняло – Колун. С ним вот какая история приключилась по молодости. В первую свою ходку спас он одного весьма авторитетного человека: на того в час бессмысленного и беспощадного угара урки кодлой навалились на хоздворе, а дядя Миша вступился, разогнал придурков колуном. Одного так и вообще насмерть ухайдакал, за что получил от выездной сессии пятачок на сдачу. А дальше так: спасенный на словах дяде Мише шибко был благодарен, но в душе – возненавидел. Просто люто возненавидел. Согласись, брат, непросто авторитетному человеку принять, что его, такого крутого и конкретного, от смерти уберег какой-то левый мужичок в потном ватнике.

Притормозив на красный свет, я глянул на Тнельха – согласен со мной? Нет? Но лицо Инспектора не выразило никаких эмоций, и я был вынужден продолжить без поддержки:

– Короче, не простил. Погубить не погубил, но все для того сделал, чтобы дядю Мишу на другую зону перекинули. Повыше от Полярного круга, подальше от Уральских гор. Вот такая вот поучительная история с психологическим подтекстом. Так что, брат, уверен я: не простят европейцы русским спасения, ни за какие коврижки не простят. И хотя, конечно, несправедливо все это, ничего тут не попишешь.

Тут загорелся зеленый, я тронулся и сказал:

– Но знаешь, брат, что самое забавное?

– Что, брат? – вяло поддержал мой затянувшийся монолог Тнельх.

– Если европейцам вновь будет угрожать какое-нибудь очередное Дикое Поле, русские опять заслонят их. Я уверен в этом на все сто: встанут стеной и заслонят. Глупое в этом плане племя.

– Глупое, но великое, – веско заметил Тнельх.

– Тоже верно, – согласился я с такой поправкой и, помолчав, добавил: – И про других думают, что великие. Помнишь, как с конца тысяча девятьсот сорок третьего на полном серьезе стали готовиться к отражению действий немецких партизан?

– Помню. Смешно.

– Смешно.

Дальше какое-то время мы ехали молча, Инспектор стал клевать носом, а затем и вовсе заснул. Замаялся бедолага. Еще бы тут не замаяться: долгий перелет, бессонная ночь, резкая смена часовых поясов и непростая прогулка по подземному лабиринту – все это бодрости не прибавляет. Меня и самого ко сну клонило. Тоже набегался. Да еще и дорога от города до Озера убаюкивающая: полосы широкие, полотно ухоженное, а пейзаж по обочинам однообразен до жути – сосны, березы, березы, сосны и не одной финиковой пальмы. Того и гляди, упадешь лицом на руль и съедешь в придорожную канаву.

Чтобы избежать того, что Лера называет «аццким фигаком», я включил магнитолу. Но музыка не взбодрила, даже ненавистный дыц-дыц-дыц и тот не помог. Тогда применил испытанный способ: стал вслух вспоминать один из эпизодов бесконечной легенды о золотом драконе, которую поведал мне в свое время достопочтенный вирм Акхт-Зуянц-Гожд.

– Проведя край, дракон долго спал, – громко рассказывал я сам себе. – Со стороны казалось, что он мертв. Но это было не так. Просто его сознание укрылось в тесную каморку, где не было света, а были мрак и смертный холод. И еще кошмары. Кошмары грызли сознание дракона. И днем грызли, и ночью. И не было никакого другого спасения, как только проснуться. Дракон был обязан проснуться, чтобы снова вступить в бой за все, что когда-то любил.

– И он проснулся, – сказал очнувшийся Тнельх. – И увидел, что стал золотым.

Похоже, он тоже когда-то слышал эту легенду.

А уже через полчаса мы сидели на террасе уютного ресторанчика, глядели на вершины в сизой дымке и хлебали под крики чаек омулевую уху. Хлебали и нахваливали. Уха, действительно, была чудо как хороша. А другой тут и не бывает. Потом пили испанское вино, вслушиваясь в говор набегающей волны. А когда слегка осоловели, пошла у нас неспешная беседа. О чем мы только с Тнельхом не переговорили. О погодах. О ценах на бензин. О достоинствах накачки шин азотом. О политике партии и правительства. О нравах, царящих в институте, где Тнельх который уже год служит проректором. И еще говорили о нанотехнологии, в которой я не бельмеса. А еще: об изящных материях, о различных аспектах бытия, о неисчерпаемости природы в ее различных проявлениях.