Не меняя сумрачного выражения лица, онгхтон обронил:

– Смешно.

И потянулся к бокалу.

– Им-то, брат, для чего все это? – смутившись, оттого что шутка не прошла, спросил я. – Про нас я понял, им зачем?

– У людей свои проблемы. Решают.

Видя, что мне этого ответа недостаточно, что я жду объяснений, Тнельх исправился:

– Слышал байку про обезьяну за печатной машинкой?

Я, разумеется, помнил, но уточнил:

– Это ты о той, где говорится, что если обезьяну не останавливать, то по теории вероятности она однажды напечатает «Я помню чудное мгновенье»?

– О той, о той, – закивал Тнельх. – Так вот. Насчет чудного мгновения. Существует воззрение, которому лично я склонен верить, что все пишущие люди – это такая коллективная обезьяна, которая должна написать нечто такое, через что людям будет даровано Спасение. Быть может, это даже будет всего лишь одно слово, но такое, что все ахнут. Ахнут, опомнятся и вырвутся в едином порыве из бездны страданий. А кто именно напишет это слово – великий мастер или начинающий графоман, никому не ведомо. Да, по сути, это все равно. Но очевидно – чем больше пишущих, тем больше вероятность, что чудо свершится.

– В начале было Слово, и в конце будет слово, – рассудил я. – Хотя и не верю я в чудеса, но пусть тогда пишут.

– Пусть. Они в своем праве.

Вновь наполнив бокалы, мы чокнулись и выпили за успех всех этих тщетных потуг. Почувствовав, что наступил момент, когда можно спросить о главном, я сказал:

– Еще хотел об одном спросить, брат.

– Спрашивай, – разрешил Тнельх.

– Как у вас, у онг…

Что-то помешало мне произнести слово «онгхтон», я начал заново и политкорректно:

– Как у вас, обретших иные таланты…

Захмелевший Тнельх возмутился:

– Чего, брат, выделываешься? Онгхтон я. Онгхтоном и называй.

– Хорошо, – согласился я, – онгхтон так онгхтон. Скажи, онгхтон, как у вас, онгхтонов, обстоит дело с любовью?

– В принятом у людей смысле? – уточнил Тнельх, откинувшись на спинку стула.

– Ну да.

– Вот чего навалом, так уж этого. Хоть лопатой греби. Каждую весну – любовь-морковь и свист в ушах. Так уж наш мир устроен – все компенсируется. Иногда с лихвой. Только ну его все на фиг. Я все эти свои охи-вздохи готов отдать за одну Ночь Любви. А за Ночь Полета еще бы и приплатил.

– А какая она – любовь?

– Тебе химическую формулу или как?

– Или как.

– Смесь обожания, тоски и жалости в термоядерных пропорциях. Хочется разорвать грудь, спрятать любимого человечка себе под ребра и никому не отдавать. И еще – постоянно тянет смеяться и плакать. Одновременно – и смеяться, и плакать. Болезнь, короче. Порою, кстати, приводящая к летальному исходу. Вот такая она, любовь.

После этих его слов мы долго молчали, потом некоторое время обменивались какими-то незначительными фразами, перемежая их долгими паузами, которые становились все длиннее и длиннее. Вскоре они стали длинными до неприличия. Не зная, чем таким еще развеселить гостя, я стал поглядывать на часы, что не прошло мимо его внимания.

– Ты поезжай, брат, – сказал он. – У тебя дела, а мне торопиться некуда – рейс завтра в полдень. Посижу немного. Когда еще доведется такое увидеть.

И показал на запад, где солнце уже сползало за кардиограмму вершин, перемазав ее во все оттенки красного.

– Ты уверен, брат, что хочешь остаться? – переспросил я. Подумал, вдруг не так понял. Пойдут потом слухи, что Инспекторов ни во что не ставим. Будет неудобно.

Но Тхельм замахал руками:

– Езжай-езжай, я на такси доберусь. Не ребенок.

Было видно, что онгхтон действительно хочет остаться, хочет побыть на берегу великого Озера.

Видимо, на самом деле собрался тихо погрустить, топя прошлое в вине, а будущее – в закате, подумалось мне. В таком случае мешать не стоит.

Закинув в рот прощальную маслину, я положил под солонку деньги, встал из-за стола, крепко пожал протянутую руку и, не оглядываясь, направился к машине.

Мутузя за щекой оливковую косточку, я гнал сквозь навалившиеся сумерки на запах города и мучился вопросом, как теперь называть Ночь Знаний.

Исходя из того, что рассказал Тнельх, ее теперь следовало называть как-то иначе. Старое мое представление о сути базового драконьего таинства оказалось ложным, а я не из тех, кому по барабану, что на клетке, по которой бродит африканский лев, висит табличка «Буйвол».

Ничего оригинального на ум не приходило, решил остановиться на промежуточном варианте «Ночь Избавления от Знаний», а потом на свежую голову сочинить что-нибудь эдакое.

Пока же в голове была Хиросима.

Поведанное заезжим онгхтоном меня не то чтобы ошеломило (наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд научил меня, что все самое главное буду узнавать постепенно и походя), но, скажем так, основательно взбудоражило.