Война с содержательностью началась давно, Г.Г. Шпет поставил эту проблему в своей книге «Внутренняя форма слова»: «Предметное содержание как таковое остается от субъекта независимым, но зато состав его, прошедший через сознание субъекта, через его „голову“ и „руки“, им отобранный, ставший его достоянием, густо окрашен в цвет субъективности. […] Это содержание по составу есть простой запас представлений, теорий, положений, предпосылок и предрассудков, и он – иной у пастуха и астронома, буржуа и аристократа, китайца и афинянина, Писарева и Достоевского, – в такой же мере, как иные у них личные отношения к вещам и идеям». [318] Г.Г. Шпет пытается еще найти некий компромисс, разделить, но и сохранить вместе субъективный и объективный компоненты, однако у Другого – все по-другому, поскольку он сам иной. И дело не в том, какими «представлениями, теориями, положениями, предпосылками и предрассудками» наполнена его Индивидуальная Реальность, но то, что по сути, то есть изнутри, а не по прихоти внешних влияний судьбы, снабдивших его этими «представлениями» и т. п., он – этот Другой – является для Другого Другим.

М.М. Бахтин углубляет сделанное Г.Г. Шпетом наблюдение, устраняет возможность «объективного содержания» и так разъясняет этот нюанс «содержательного» через понятие «чужого слова»: «Под чужим словом (высказыванием, речевым произведением), – пишет М.М. Бахтин в „Эстетике словесного творчества“, – я понимаю всякое слово другого человека, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть всякое не мое слово. В этом смысле все слова (высказывания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов». [319] А в работе «Проблемы творчества Достоевского» М.М. Бахтин освещает уже собственно феномен «содержательности»: «Та „правда“, – пишет он в этой книге, – к которой должен прийти и наконец действительно приходит герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть только правдой собственного сознания. Она не может быть нейтральной к самосознанию. В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой». [320] Таким образом собственное содержание Другого неизбежно, целиком и полностью наполняет его слова; об этом содержании мы ничего не может «знать», кроме того, что оно нам непонятно, оно – не наша «правда».

Однако термин Ж. Лакана «стена языка» – нечто большее, чем то, что открывается в этих цитатах, это непреодолимая стена между двумя «я», которые собственно «я», впрочем, не являются, и именно в этом вся загвоздка. М.М. Бахтин развивает концепцию «диалогичности», которая вполне отвечает нашим представлениям о психологическом солипсизме, он говорит о Двойнике, то есть том виртуальном «другом», чья роль прописана соответствующей я-отождествленной собственной ролью в среднем контуре личности, от него должно избавиться, это весьма существенно. Но выход, который предлагает М.М. Бахтин, нас не обнадеживает, он ищет теперь «Другого» не где-нибудь, а в собственной Индивидуальной Реальности, что, впрочем, весьма естественно для человека, который всю жизнь занимался «текстами».

К.Г. Исупов в своей статье «Смерть „другого“» безжалостно расправляется с последними иллюзиями на этот счет: «Бахтин пытается спасти „безумие наличной жизни“, „безумие веры и надежды“ возможностью „внутреннего чуда нового рождения“, но сбывание чуда происходит за пределами сплошь детерминированной эмпирии, в которой „другой изнутри себя самого отрицает себя, свое бытие-данность“, а „я впервые рождаю его душу в новом ценностном плане бытия“ (курсив наш. – А.К., А.А.). […] Бахтину, – продолжает К.Г. Исупов, – нечего сказать о другом, потому что его уже нет. Он умер. Ему нечего сказать и о „я“ на ролях другого, потому что этого „я“ тоже нет. Бахтину нечего сказать и о спасенных, завершенных „я“, потому что акт спасения-завершения есть смерть и восстание из смерти эстетически совершенных существ, судьба которых уже не имеет к дольней эмпирии никакого отношения: они живут в форме вечной памяти, в литургии Жертвенному Собору спасенных. Их эстетическая витальность внеисторична. […] Но что самое печальное: никому от этого не легче». [321]

Мы не случайно так подробно останавливаемся на этих теоретических изысках: «Другой» гуманистической психологии – «формально мертвый» другой М.М. Бахтина. [322] Иллюзия того, что в процессе психотерапии гуманисты «принимают» другого человека, «эмпатируют», рассматривают его как «живую экзистенцию», только затрудняет существо дела. Отказаться от «грубой» содержательности – не значит сразу же и автоматически обрести Другого (с большой буквы). Это ничем не мотивированное допущение, которое приводит буквально к следующему: сначала отказ от внешней содержательности, дальше допущение, что Другой, лишенный содержательности, отныне известен, и далее выстраивается огромный содержательный конструкт на этом ложном «фундаменте»: «ответственность», «выбор», «свобода», «креативность» и т. п. – слова льются рекой, заполняя пустоты своей пустотой. Собственно, к Другому (с большой буквы) это никакого отношения не имеет, даже если мы сумели убедить его – нашего пациента – в обратном.

Мало сказать, что «другой» – другой, потому что у него другой цвет кожи, другие родители, другой способ думать. Более того, это лучший способ совершить ошибку, обнадежившись быстрой победой над содержательностью, победа, как мы могли только что заметить, пиррова. К.Г. Исупов употребляет в отношении М.М. Бахтина термин – «апофатическое мышление», то есть отрицательное, отрицающее мышление, то, что можно было бы назвать «негативным определением»; это, надо признать, честнее, чем умозрительные построения «гуманистов». Но здесь мы вступаем на тропу, давно расчерченную большими знатоками «апофатического мышления», все уже сказано на этот счет Николаем Кузанцем: «Вообще человеческая личность, – пишет А.Ф. Лосев, – как, правда, и всякая индивидуальность, целиком отражает в себе, по Кузанцу, всеобщую стихию божества. Значит, и человеческая личность тоже есть абсолют, единственный и неповторимый (как и сам абсолют), хотя каждый раз оригинальный и специфичный». [323] Хорошо, все правильно, но что теперь делать с этой «оригинальностью» и «специфичностью»?

Осознают это представители гуманистической психологии или нет, но они оказались перед жесткой альтернативой: или апофатическое мышление, то есть полный паралич какой-либо деятельности, или откровенное шарлатанство, раскрашенное множеством пустотелых понятий. Несодержательный подход, о котором говорит новая методология и которым она является, не есть возможность, допустимость всех возможных и невозможных вариантов, что как бы «обнуляет» содержательность. Несодержательный подход новой методологии состоит не в том, что мы пытаемся мыслить о содержании несодержательно, а в том, что мы не мыслим о содержании. Система принципов, составляющих основу новой методологии, позволяет картировать собой любую реальность, а потому нам просто нет необходимости разбираться в содержательности, которая отнюдь не статична, и потому в структуре понятий нарождается в геометрической прогрессии, а следовательно, чем больше мы «знаем», тем знаем мы меньше. Кроме иллюзии, которая неизбежно приведет все это построение к краху, мы ничего не «узнаем». Отмахиваться от содержания как от назойливой мухи – занятие бесперспективное: на поле содержательности победить содержательность нельзя.

Странно, что представители гуманистической психологии этого не понимают. Вот Джеймс Ф.Т. Бьюдженталь, например, пишет: «Когда человек приходит на встречу со мной в первый раз, я сталкиваюсь с тайной – огромной тайной. Более того, я знаю, что после трех лет тесного общения и даже после того, как этот человек окончательно распрощается со мной, очень многое все еще будет оставаться для меня тайной. Фактически каждый человек во многом является тайной для другого человека – будь то терапевт, супруг, родитель, возлюбленный, друг или коллега. Все мы представляем собой загадку, потому что каждый из нас живет в отдельном мире. […] Говоря о „тайне“, я не использую никакого специального языка. Я лишь говорю о более глубинной и до конца не выразимой сущности каждого человека, которую каждый из нас может интуитивно чувствовать в себе и ощутить в окружающих нас людях. Это та тайна, которую психологи-объективисты отрицают как несущественную, а психотерапевты-манипуляторы как нерелевантную. И тем не менее это та самая тайна, которую я познаю в каждом человеке, приходящем ко мне на консультацию, и которую каждый человек познает во мне». [324] Первая часть этой цитаты с очевидностью противоречит второй. И какой же смысл блуждать в этой «тайне»?