Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
3
Один Марко лишь пану угождает. Чуть только пан капризный пожелает (Подагра, старость — всё его гнетет) Поехать прокатиться — запряжет В рыдван любимых скакунов-арабов, И — но, любимые! Марка Небабы Никто б не мог на свете превзойти! Шумят леса, стучат мосты в пути, Змеею извиваются дороги, И солнце лошадям ложится в ноги, А он сидит, красивый, молодой, Тугих вожжей уверенной игрой Он пана-конелюба утешает. «Тот кучер — кто коней натуру знает!» — Пан Пшемысловский говорить любил. А в лошадях на волю рвется пыл: Летят как вихрь, послушные, как дети, — Ведь им Марко понятней всех на свете, Хоть большей частью он привык молчать. Быть кучером — не песенки писать! Лишь для того, чтоб разойтись с шаблоном, Его я не зову Автомедоном [108] . А дед Марка — тот виды сам видал, Когда народ, как буря, бушевал, Собравшись освящать ножи в дубраве, Когда Зализняку в великой славе Десницу подал Гонта. Средь бойцов, Кого пророк пел пламенем стихов, Детьми и сыновьями называя И славою нетленною венчая,— Кондрат Небаба самым первым был. Себе Марко в наследство получил Движенья гордые, и взор, что светел, И смелость — самый лучший дар на свете. Уж не одна, грустя наедине, — Лишь едет он иль бродит в стороне, — Посмотрит, покраснеет, улыбнется, Да так, что сердце пламенем займется. Эх, друг Марко! От девичьих бровей Добра не жди! Раз возле тополей Марину встретил он. Она шла в поле Копать картофель… Сердце! В сладкой боли Что вспомнило ты о беде былой? И почему весеннею травой На стоптанной дороге у березы Растут забытые мечты и слезы На месте том, где всё уже прошло? Что говорить!.. Раз наш Марко в село Приехал с паном. Глянула Марина, Он поглядел — и в этот миг единый Для них обоих сотни лет прошли… Поехал, оглянулся — и в пыли Исчез. А солнце, грея по-иному, В сверканье шло по небу голубому. Тибурций как-то сравнивал гарем У пана Людвига (пора нам всем О многом говорить уже открыто) С букетом пышным: роза Феокрита, Вербена, лилия, фиалка — там Среди цветов. И пан Тибурций сам Сорвать цветочек согласился б тоже, Хоть постарел, с голодной мышью схожий Истлевшим, дряхлым кожушком своим, Который чуть ли не родился с ним И пригнан, как его вторая кожа… Но нет! На пана вовсе не похоже, Чтоб поступался собственным добром. И так уж панычи юлят кругом, Стремясь хоть каплей меда поживиться, — Напрасно! Ничего им не добиться! Вот и теперь (мечтал старик поэт, Облизываясь) свеженький в букет Попал цветок — и милый и невинный! А что цветочек тот зовут Мариной, Узнал он — и разок ей подмигнул… Ишь старикан! На что он посягнул! И пан Тибурций, завистью сгорая, Стал молчалив, гостей не замечая, Не слыша, что толкуют сгоряча, Поглядывая лишь из-за плеча Туда, куда настойчиво и странно Пытливый взор Густава и Марьяна Не раз уж с любопытством забегал… «Ай, Людвиг! Вот конфеточку достал!» А что ж Марко? Не торопись, читатель! Я обо всем сказать успею кстати И каждого дорогой наделю; А так как более всего люблю Я строй эпический, широкий, вольный, То взор внимательный стремлю невольно Туда, где гулко щелкают бичи. Где бьются об заклады панычи, Где Замитальского трясется пузо… Благослови ж меня, родная муза! 108
Автомедон — в «Илиаде» Гомера — правил лошадьми на колеснице Ахилла. Идеальный кучер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Од коршомки та до могили Сімсот верстов ще й чотири. Ой, там козак та напивався, А кінь з орлом закладався [109] . Песня
Пан Людвиг знак рукою подает, Нетерпеливый конь копытом бьет, И вся усадьба в праздничном круженье. Обширны Пшемысловского владенья, Они подходят к дебрям вековым. Там, на столбе, невольником немым Живет орел в железной ржавой клетке И страстно жаждет, чтобы выстрел меткий От долгих мук его избавил вмиг, — Ведь до сих пор он к плену не привык, Ведь до сих пор (хоть пленник, а крылатый) Он устремляет клюв свой крючковатый В ладонь, что корм бросает для него. Вблизи столба орлиного того Уходит вспять дорожка скаковая: Поляна там отведена большая Для состязаний. И беседка там, А перед ней привязана к столбам И ленточка, — ее, летя стрелою, Тот конь сорвет, который пред толпою Счастливого хозяина промчит. Уже собранье панское шумит, Тут важно друга ободрить глазами И стройной панне, и дородной даме Вот-вот ударит в сердце конский скок! Но не приспел еще начала срок, И все второго знака ожидают. У панны Стаси взор так и сверкает, И Стася, красный веер распустив, Им заслонилась и, глаза скосив, Как будто ненароком поглядела, Как молодой Медынский скачет смело, Смиряя конский яростный галоп. Кудрями, буйно свисшими на лоб, Глаза его горячие закрыло… Как, в самом деле, выглядит он мило! Всех, кажется, хотел бы победить! Помедли, муза! Что это за прыть? Ты о дешевых лаврах всё вздыхаешь? Ты всё Марьяна хвалишь, прославляешь, А Генриха читательским глазам Не показала? Пшемысловский сам Дивится: вот уж сын, каких немного! Своих соседей Генрих судит строго: Бесчеловечность, говорит, низка, Ни разу, вот ей-ей, его рука «Меньшого брата» в гневе не касалась. Когда ж студентов кучка собиралась Хлебнуть пивка и шумно поболтать, Он выводил таких претензий рать, Кровавые слагая гороскопы Для края отчего и всей Европы, Так пиво дул и глотку разевал, Что якобинцем Генриха прозвал Студент до гроба — Аполлон Кресало. Да и другие, не смеясь нимало, Подметив резвость Генриховых уст, Поддакивали: это наш Сен-Жюст! Вот молодец — его мельчайший атом Назвать уместно крайним демократом! Был, правда, грех, — а у кого их нет? — Сам Генрих, не стыдясь, на целый свет Твердил, что он до юбок больно лаком. Но ловелас найдется в чине всяком, Другой и позначительнее будь, А женская его волнует грудь! Но, прыть в делах любовных проявляя, Иные подвигами мир пленяют, И пораженный мир твердит: ну-ну!.. Так поступал и Генрих: не одну Навел на грех, хоть подвига тем часом Ни одного не предъявил он массам (Простите мне подобный прозаизм!), Следил, как в мире зреет катаклизм, Пророчил крах прогнившему укладу, Бутылок грозно ставил баррикаду В пивной старинной «Черного осла», А позже вся компания брела Туда, к девицам пригородным в «зало». Там их «мамаша» радостно встречала, Гудела скрипка «добрый вечер» им, Герасим-вышибало, как своим, «Гостям хорошим» сладко улыбался: Он в господах дотошно разбирался, Как Людвиг в берберийских жеребцах Или поэты в звездах и цветах… Случались и серьезные романы. Одна вдова… Бывало, глянет пряно На Генриха — и жаром опалит. Походка! Взоры! Величавый вид! Прическа! Сапожки! Мутится разум… Но он бесстрастен, не моргнет и глазом: Есть Зося в переулке Королей, — Три дня назад знакомство свел он с ней; Сказала, что сегодня будет в парке… И вот костюм, по новой моде — яркий, Цвет молока с малиной (есть такой), Мелькает меж деревьями… Рукой Махнула робко… Раз, два, три! Готово! Чрез месяц на приветливое слово Ее — пан Генрих дергает плечом… Как? Взором, вздохом или слез ручьем Связать того, кто путь миров изменит? Комедия! И снова пиво пенит Компания у «Черного осла». А летом, удалившись в глушь села, Не сетует, что угнетен тоскою Пан Генрих — нет! Он скорбью мировою Теперь охвачен с головы до ног: Здесь человек и гражданин не смог Признанья вечных прав добиться! Всюду Царит неволя! Чахнущему люду Удел — пролить для сытых кровь и пот! Народ убог и слеп, как жалкий крот! Паны — что скот, без мыслей, без стремлений!.. Отцу он не вверял своих воззрений, Они ему, конечно, далеки! А если вдруг тяжелый груз тоски Ему на плечи опускался хмуро, Он способ знал (великие натуры Всегда умеют, захворав тоской, Ее вводить умело в должный строй): В вечерний час тихонько у порога Сверкал лукавым глазом Кутернога, Седого пана неизменный раб… Ночь летняя порассказать могла б, Когда бы вдруг заговорить сумела, Что, мол, служить отцу — благое дело, Но и сынка не вредно развлекать. Но всё еще гаремную печать Не трогали… (В семье царил обычай Считать, что шутки Людвига в девичьей — Большая тайна… а тем паче сын И дочь… ни-ни…) Пожалуй, я один Могу назвать наяд и нимф крестьянских, Допущенных в уют покоев панских Скучающего пана развлекать… Но это ни к чему… Одна, иль пять, Иль десять… Без учебника понятно, Что в личной спальне… действуют приватно. До этих дел нам дела нет никак! Пан Людвиг тут вторично подал знак — И всадники помчались, поспешили И золотой волной вечерней пыли Большую площадь вдруг заволокли. И грянул туш. «Пошли! Пошли! Пошли!..» — Волнуясь, шепчет панство. Кони скачут, А знатоки глядят вовсю, судачат: Какая стать, какая резвость, ход, Кому беду фортуна принесет, Кому отдаст торжественные лавры. Не молодые люди, а кентавры Стремятся мимо пленного орла… Когда бы воля сизому была — Взлетел бы он, под небеса поднялся. Как тот, что над корчмою состязался С казацким добрым вороным конем… Но не тоской — презрения огнем Помянем эту славу дня былого… О «добрый» старый мир, будь проклят снова, Где Кутерноги подают дивчат, Когда отец — старик, в солдатах — брат. В последний раз помянем с омерзеньем Тот мир, покончим с «сладостным виденьем» — И дальше в путь… Уж не один забег Прошел в поместье. Тот, другой, рассек Победы ленту. Зрители в ладони С восторгом плещут. Отдыхают кони Вспотевшие, чтобы сорваться вновь В безумный бег. В глазах у них любовь К хозяину (хозяин так считает) Час от часу всё пламенней сверкает… Последний круг — опять гудит земля, И всадники несутся вскачь, пыля, Под возгласы и марша грохот дикий… Минута — и приветственные крики Взлетят под небо… Пшемысловский-пан Побагровел: ну и шельмец Марьян! Прискачет первым, бестия лихая! А панна Стася веер, замирая, Опять прижала к сердцу докрепка, И безотчетно выдает рука Секрет ее волнений и желаний… Без пятен славный род Медынской-пани, Супруг ее слыл малым неплохим, Да уплыло имение, как дым, И не одно! Напрасно и стремиться, Чтоб за Марьяна дочку мог решиться Отдать пан Пшемысловский… Но притом Известно всем: блистательным цветком Растет любовь и зреет под запретом… Вот гости к победителю с приветом Направились… Для обозренья им Конюший старый, сгорбленный Максим, Шпака, коня счастливого выводит. Конь утомился, ребра так и ходят, Но биться об заклад готов Марьян, Что птицей легкокрылой, дик и рьян, Он снова может мчаться без предела… А Стася — Стася даже побледнела: Конек чудесный! Милый! Дорогой! Лишь Пшемысловский тут кривит душой, И злость ему под горло подступает: Опять коней арабских побивает Негодный Шпак… бездельник… сто чертей! А Генрих! Генрих… На коне, ей-ей, Как мокрая ворона на заборе! Но средство разогнать досаду вскоре Надежное нашел ехидный ум. Под россказней и поздравлений шум Велел тихонько Людвиг Кутерноге, Чтоб поучили в стойле, на пороге, Как гости удалятся на обед, Максима-конюха… Проклятый дед, Совсем коней забросил! И, украдкой Распорядясь, вошел с улыбкой сладкой В круг пышных дам и молодых господ. А день на запад наклонил с высот Свое чело. Курилась над именьем Сухая пыль. С подчеркнутым уменьем Попотчевать гостей и обласкать, Велит столы пан Людвиг накрывать, Лакеев твердо направляет дело. Кипит токай, шампанское вскипело, Наполнив кубки. Началась пора Бесед и шуток. Старики «вчера», Как легкий мяч, друг в друга запускают, А молодые «завтра» защищают, И за «сегодня» бой почти готов. Хозяин строй обеденных столов, Как маршал перед боем, озирает И с паном Замитальским поминает Год тысяча… Блистательный Густав Доволен, трем девицам разостлав Силки любви. Для славного Марьяна Несут большую кружку, славу грянув В честь победителя. Карпович сам, Хоть в аскетизме и клялся друзьям, Урчит блаженно, словно кот ленивый. Тибурций жмется с краю, торопливо Наливку допивая. «Ну, вперед! — Шепнул себе — и начал: — Не умрет, Не сгинет ввек дух рыцарский высокий!» Кто посмотрел, кто мимо — и потоки Стихов, высокопарная хвала (Род дифирамба) густо потекла. Стремясь прибавить живости банкету, Мигнул пан Замитальский, чтоб поэту Тибурцию смешали в чарке всех Напитков со стола… Беззвучный смех Между гостями тихо пробегает: Потеха! Замитальский дело знает! Ох, выдумщик! Да, тертый он калач. Во всем находит шутку, а не плач. Раз, помнится, в разгар аукциона, Когда его именье, плод законный Труда (…чьего?), пускали с молотка, Он, беззаботно взявшись за бока, Отменный фокус показал беспечно: Чиновника (неважного, конечно, С большим бы, может, канитель была) Он приказал, подняв из-за стола, Где тешил тот вином свою натуру. Зашить без жалости в медвежью шкуру, Да и спустил со своры всех собак. Тут страху вдоволь повидал бедняк! Передают, медвежья получилась Болезнь (простят мне дамы, не годилось Рассказывать об этом)… Злые псы, — Клянусь вам, чудо силы и красы, Из прежних волкодавов… Близок к смерти Был дурень… Подходил ему капут… Пан псов прогнал, а кое-что в конверте Предотвратило и позор и суд. И приказной убрался, сытый, пьяный, Закрыв глаза на все свои изъяны, Хоть маялся недель, должно быть, с пять… Смеются гости, каждый рассказать Спешит: тот — быль, а этот — небылицу… А тихий вечер не спеша струится, Как пенный мед. Сидит среди гостей Лишь Генрих сам не свой. Кто скажет: «Пей» — Покорно пьет, а мыслью улетает Куда-то вдаль. Тоска ему сжимает Бунтующее сердце… Потому, Быть может, что победа не ему Досталась, а другому? Нет! Пустое! Для автора нет тайны у героя, И я, читатель, сообщаю вам: Марининым обязан лишь очам Пан Генрих всем унынием жестоким; Сегодня у девичьей, ненароком, Впервые увидав ее, в один Короткий миг отца достойный сын Вдруг завистью ревнивой распалился… Ночь подошла. Обед не прекратился До ужина. Тибурций спит давно. (И настрого будить запрещено Прислуге: Замитальского затеи Последуют — и шустрые лакеи Приказов ждут дальнейших.) Всё дружней Шумит беседа. Будто на коне, Сидит пан Людвиг на хозяйском стуле. А в гуще сада вишни не уснули, Как море — соловьиная весна. И шепчут там два голоса: она И рядом он… И, не переставая И не спеша, струится ночь густая. И только ветер разобрать бы смог, О чем девичий шепчет голосок В отчаянье и сладостной истоме. 109
От корчмы до кургана семьсот верст да еще четыре. Ой, там казак напивался, а конь с орлом об заклад бился. — Ред.
Она
Марко, послушай… Гости в панском доме До завтра будут… Некогда ему Меня схватить… Любимый, одному Тебе верна я… Завтра ж что… Пропали… Не раз уже соседи намекали: «Та самая…» Я на беду взросла, Сердечный друг мой! Он
Что ж… Пора пришла… Я знал — придет… Нельзя так оставаться… Под вечер… Гости будут разъезжаться… И в суете… Всё подготовлю я, Улажу… Полно, звездочка моя… Пируют, слышишь? Наливают чаши… Ну, что им труд наш, горе, слезы наши?.. Максима бить велел, не скакунов, Плетьми… За что? Неужто у панов Пропала память… И придется снова Напомнить Гонту им?.. Она
Молчи, ни слова… Там ходят… Он
Знаю, им устроят пир, Пир будет! О, хотел бы я весь мир Перевернуть! Она
Родной, молчи!.. услышат… А ночь узор свой темно-синий пишет, А гости веселятся, а бокал Вновь полон, и Густав не перестал Остротой новой подбодрять веселье. Одни танцуют, те за карты сели, Храпит Тибурций, Стасина рука Багряный веер сжала докрепка, И, дремою объят, в веселом гуле Сидит пан Людвиг на хозяйском стуле. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Та й сон же, сон напрочуд дивний, Мені приснився… [110] Т. Шевченко
1
Тибурций спал и странный видел сон: Он девушкам играл, как Аполлон В собранье муз, на лире благородной, Серебряной, с большой бутылью сходной Напоминал ее мелодий звук И звон ножей, и вилок перестук. Все возлежали на пурпурных ложах, В венках из роз, на рюмки чуть похожих… И вдруг — иная греза низошла: Громады гор. Клубящаяся мгла В расщелинах. Тропинкой каменистой К пещере, обветшалой и нечистой, Его ведут. И голоса вдали В какой-то хищный шепот перешли И смолкли. Мрак. Молчанье. Злое место… Он спит! Проснуться нужно! — Наконец-то! Он делает неосторожный шаг И падает. Каменья, желтый прах Посыпались. О боже, правый боже! Как твердо это каменное ложе! Как холодно! Забили зубы дробь… Ужели здесь лежать? Лежать по гроб? От музы и от жизни отрешиться?.. Но вдруг открылась новая страница — И на губах улыбка вновь дрожит, И лунный свет серебряный царит В опочивальне, где он как бы спящим Прикинулся. Сейчас ведь в шелестящем Наряде девушка войдет — она, Чей взор пьянее крепкого вина, Пьянит сильней, чем все на свете вина. Он вспомнил: да, ее зовут Марина, Ее он видел, где же и когда? Он вновь силен, как раньше, как всегда, Объятием он встретит, жарче бури, Как мусульманин мусульманских гурий, Ее, ее, — она как снег бела, Вот легкой ножкой на порог взошла, Приблизила соблазны нежной груди И… свят, свят, свят!.. А это что за люди? Не люди, твари с псиной головой К нему идут… Старик, как неживой, Под одеялом спрятавшись, не дышит, А вражья сила всё сильней колышет Матрац, — когтями рвет его она, И мнет, и крутит. А в стекле окна Всё новые мерещатся кошмары, Сквозь стены лезут. Это, видно, кара — Тот час неумолимого суда, Его же не избегнуть никогда! Тибурций, корчась, за матрац схватился И колесом в постели закружился От потолка до пола. Голова Не знает уж, жива иль не жива, А тело всё то жаром осыпает, То льдинками… И снова выплывает Из мглы Марина, но черты лица Вдруг расплылись без меры, без конца, Нос — у шарманки ручка, и шарманщик Вращает ручку, и поет органчик Мотив свой ядовитый что есть сил… Какой мотив?.. Да тот, что он испил Сегодня с неразбавленным токаем! Мы со времен Шекспира твердо знаем: Кто красочно рассказывает сны, Тот просто врет. Бездонной глубины Тех хаосов, что называют снами, Обычными не выразить словами. Для этого быть надо Львом Толстым. Поэтому мы просто умолчим О всех деталях. Было их немало: Тибурций пообедал до отвала, Изрядно выпил, и конца тем снам Доискиваться вряд ли стоит нам. Шарманки удивительное пенье Предвосхищало чудо пробужденья. Тибурций потянулся и зевнул, Курильщик закоснелый, протянул За трубкой руку — закурить скорее — Открыл глаза и замер: «Боже, где я? Да где же я? Ох, снова сон плохой! Да нет, не сон». Подвал полусырой. Лежит поэт не в спальне — на соломе! Зловеще тихо. Ни предмета, кроме Теней застывших по углам. Сюда Полоской проникает, как вода, В оконце, сквозь решетку, лучик сирый. Должно быть, утро. Вот концовка пира! Да что ж это такое всё же? Как Сюда попал? К разбойникам в овраг Заехал? Или сам стал лиходеем? Ох, люди! Никогда мы не умеем Предвидеть пропасть, где беда нас ждет. Мы рвем цветы, пьем ароматный мед, Когда в цветах — змея, в меду — отрава! Не смог Тибурций разобраться здраво, Какого черта он лежит, как брус, — Он к философии утратил вкус И слабость к златоустому рассказу. В истории поэзии ни разу Подобных не отмечено вещей. Ночь волшебства. Кого спросить о ней? Что с ним стряслось? Но стены всё молчали… Теперь он вспомнил: в оживленном зале С гостями оживленными он был, Ну, гости пили, и Тибурций пил, Читал стихи им, упивался славой… А дальше… Что же дальше? Боже правый! Забыл! Ну да! Не помню — и конец. Так вот запомни, старый удалец, Как напиваться даровым венгерским! Перед гостями показаться дерзким И молодым ты вздумал? Что ж потом? Ну, выпил. Ну, заснул. Каким путем В подвал ты всё же угодил безвинно, В потемки? Белолицую Марину Ведь он не называл. Держать язык Он за зубами смолоду привык, Интрижки с малых лет вел осторожно. Двусмысленное что-нибудь, возможно, Болтнул вчера, — но повод слишком мал, Чтобы тащить и запирать в подвал, В таких делах отнюдь мы не виновны, Какие суд карает уголовный. А с той поры, как увидал поэт Сей суетный и лицемерный свет, Дурным примером не прельщался малый, Не убивал, да и украл, пожалуй, У Кохановского лишь пару строк… А вот глядите — взяли под замок, И заперли снаружи (что есть силы Он дверь толкал)… И темнота могилы, И сырость. И решетка на окне. «О горе грешнику, о горе мне! За что такие суждены мне муки?» — Воздел старик трепещущие руки И, как ребенок малый, зарыдал. Кто в сходных положеньях не бывал, Того б, конечно, это удивило. Меж тем светало. Утро наступило. Людская речь вливалась в птичий хор, Рождая неотчетливый аккорд, И в темноте подвала всё тонуло. Но за окошком что-то промелькнуло — Послышались шаги — к окну приник Усатый кто-то… Бедный наш старик Весь встрепенулся: значит, скоро тайна Раскроется. Всё сделалось случайно… Прислуга промах сделала небось… Где ночевать? Как в улей натолклось Гостей, как на пожар все набежали. Его пока приткнули тут, в подвале… Да, да. Конечно… «А замок дверной? Да и решетка?» Снова мыслей рой, Как молнии, догадки промелькнули. Увы, надежды, вспыхнув, обманули, И еще горше тьма подобралась. И усача узнал он: боже! Ясь! Да, Пшемысловского лакей любимый! Он непорядка не пропустит мимо! Что ж он молчит, так призрачно возник? Всё это продолжалось только миг, Но миг тот целой вечностью казался. Поэт дрожащий с мыслями собрался, Упавшим голосом заговорил: «Что ж это я…» Тот палец приложил К губам: молчи, старик, пойдешь на плаху! Тут зашатался наш поэт от страху. Безмолвный дух в окно, наискосок, Просунул хлеба черствого кусок, Потом и кружку медную с водою. «Да наконец скажи мне, что со мною?» — В отчаянье Тибурций простонал. 110
И сон же, сон на диво дивный, приснился мне. — Ред.
Ясь
Тсс! Тише! Пан наказ строжайший дал Отнюдь с убийцей не вступать в беседу. Тибурций
С убийцей?.. Ясь
Да. Губернский суд к обеду Приедет — вот тогда и разберут Там, что к чему… Ох, горюшко! Идут!.. Лакей исчез, как будто канул в воду. Нет сил терпеть напрасную невзгоду, Когда не знаешь, как она стряслась И чем окончится. Усатый Ясь Не разогнал, усугубил волненье. В отчаянии крайнем и в смятенье Поэт лицо ладонями закрыл И зарыдал, и горько слезы лил. Минуты шли, свой счет унылый множа, И было слышно: день плывет погожий, Ведет корабль победоносный свой… А что ему до радости земной, До солнца красного, до нив зеленых? О сборище кандальников клейменых, Убийцы, чей удел — гнилой острог! Несчастны вы — но каждый узник мог Назвать бы день, и место, и причину, Приведшие в зловонную пучину. Но странствующий, уж в годах, поэт… И гости — пышного дворянства цвет… Обилье яств и пенные бокалы… А дальше — мрак… Кошмаров, видно, мало — Действительность ужаснее: подвал… Он — душегуб. Усач ему сказал В оконце… День цветущий за стеною, А он в темнице, с хлебом и с водою. Он — душегуб! Но всё же, что и как Случилось с ним? И в этот миг чудак Вновь слышит голос за стеной: «Мой пане, Здесь я, Петро!» Петро, Петро, желанный! Милейший ключник! Не однажды он, Когда поэт, читателей лишен, Служил жрецом владыки Аполлона, Внимал словам, случалось, и соленым (Ясней сказать: отчасти не для дам…). «Мой пане… Я помочь хотел бы вам… Бежать не поздно… Вот лопата, нате… Под вечер…» — «Но скажи, голубчик, кстати…» — «Мне некогда… И могут подследить… Вам тут совсем немножко и пробить: Копайте только справа, под стеною, И к вечеру расстанетесь с тюрьмою, А я вас спрятать место присмотрю…» — «Петро, мой милый!» — «Ладно… говорю: Живей копайте!» 2
Вечер. Посвежело. Звенят в колодце ведра то и дело, Собаки лают. На востоке тьма, На западе кровавая тесьма Закатная. Нам песня рассказала, Как Бондаривна о беде узнала. Шепнули люди: «Убегай скорей! Ты не найдешь защиты у людей, — Канёвский-пан не шутит, судит скоро…» Оврагом, лесом да в ночную пору Бежала Бондаривна от врага,— Но где ступала девичья нога, Где черевички легкие ступали, Там алой крови струйки побежали… Так черный всадник, солнышко догнав, Схватил его за золотой рукав, С размаху круто полоснул булатом, И кровь зарделась в небе бледноватом И огненной струей ушла в зенит. Веселья столько, что в ушах звенит, У пана Пшемысловского в покоях! Где пять панов уселись — словно сто их! Сегодня Людвиг — сын «поры златой» [111] — Велел накрыть столы, где меньше зной, Под липами — там светотень живая, Узоры ювелирные сплетая, Стелила легкий силуэт ветвей. А дальше, несколько шагов левей, Под вишней — старый погреб, память деда. Вдруг деловито подтолкнул соседа Пан Замитальский: мол, гляди, гляди! И прошептал: «Немножко подожди, Немножечко…» 111
Речь идет о так называемой «золотой вольности» шляхетско-панской Польши.
Сосед
Ну, выдумал потеху! Второй
Уж это да, не оберешься смеху! Первый
Покойный дед мой… это было в год, Когда он с вашим дедом шел в поход На… Второй
Как же, как же! Их обоих вместе Вписали в книгу доблести и чести.