Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
6
«Вы всё еще поэмы ждете, Сюжета, фабулы, интриг?» — «Нет, мы берем то, что даете…» — И ладно. Я ведь не постиг, Как это ходят на котурнах, Героя водят, как за ус, В тонах и в темных и в лазурных На строгий потрафляют вкус. Я сразу страху предаюсь, Едва лишь вспомню о поэтах, Что без дорог, попав в конфуз, Плутают в хаосе сюжетов, Главу верстают на главу, То ссорят, то мирят героев, Живую душу наяву Морят анализом порою. Нет! Не создать мне (я не скрою) Эпического полотна. Другие же сюжет построят, И племена на племена Ведут упрямыми руками, И мир весь видят из окна, И чудо — посудите сами, — Все даже помнят имена! Лавина, хищна и грозна, Катилася и докатилась. И всколыхнулася до дна Жизнь, что давно уж замутилась, Травой болотной заросла. Взвилися птицы с вещим криком, Сверкнули в воздухе крыла, Воскрес безгласный — стоязыким. Хвала морям, пустыням диким, Дорогам, что в страде боев Вперед, навстречу дням великим Несли отважных муравьев. И честь ветрам, что их живили, И водам, что поили их, И снам, что освежали силы Волшебной властью чар своих. И тем набатам, что живых На вече судное скликали, И солнцу, в чьих лучах косых Снегов расплавилися дали. Пускай в крови, пускай в слезах Растет посев, в грозу омытый, Пусть днем темно, и ночью страх, И пламенем земля повита, — Любовь и вера — вот орбита Земных сердец, но лишь борьбой Даль неоглядная раскрыта Для всех таких, как мой герой, И пусть былое воет волком, Змеей шипит на красный цвет,— Мы ярким вышиваем шелком Ткань светлую грядущих лет. 7
Однообразный и скрипящий Состав в заснеженных полях. Дремота. Холод леденящий. И крови сонный стук в ушах. Дров больше нет… «Все за дровами! Катися с крыш!» — «Да к черту!» — «Ну!» И в топке вновь пылает пламя, И рвут колеса тишину. «Бывало, братцы, нам в плену Жить — не хитрить — беда бедою…» — «Не лезь, а то как толкану!..» — «Ну вот! Не пошути с тобою!» — «Что там ни говори, браток, А не пожрешь — нет жизни сладкой…» — «И дал мне он совет не впрок К мешочнице пристать украдкой…» — «А ты, видать, до женщин падкий. Уйди!» — «Беда с такой шлеей…» — «А ну-ка веселей, ребятки, Не то помрем с тоски такой!» — «Свечу? Вот, барин!» — «Ой, тулуп мой Спер кто-то! Даже спички нет!..» …И снова вьюга снежной крупкой Состава заметает след. Часы прошли иль много лет? А солнце словно не всходило, Как будто стать решил весь свет Холодным, темным, как могила. Пойми попробуй, где и чья Нога лежит и чья рука там, Не верится, что тут семья, Где каждый стал другому братом. И не постичь, что за проклятым Благословенное встает, Что обернется день крылатым, Что в наше вырастет мое. Тьма. Не видны ни лес, ни избы. Холодных рельсов хищный блеск. Вот так себя и бросить вниз бы, Сложить бы голову на рельс!.. Замерзший полустанок… Лес… И вновь поля… Маршрут неведом. …Зря гибнуть что за интерес Тому, кто на пути к победам? Нет, сердце! Ты до той поры Борись, гори, покуда в силе! И в темноте, как две сестры, Цигарки две заговорили. Коль никогда вы не курили, Читатель вероятный мой, Зря взял я штрих из этой были, Час отнимаю дорогой. Но все-таки скажу: цигарка Что «трубка мира» (к черту смех!) — Не раз ведь те, кто спорил жарко, За ней мирились без помех. Была первейшей из утех Она и в горе и в заботе, Спасала от волнений всех, Подмогою была в работе; Пусть хмурится в гробу Толстой — Ему табак был не по нраву,— Ты все-таки, поэт, воспой Живительнейшую отраву! В дни, что несли железу славу, Сжимали холодом сердца, Мы все — различно, но по праву — Искали светлого конца, Межи, где б нам остановиться, И выпрямиться, и ожить, Водой целительной умыться, Живым огнем весь тлен спалить. Он и не ведал, может быть, Тот поезд голый и голодный, — Где горе нам дано избыть, Где будет праздник всенародный? Святые, милые поля В дыму, под черными снегами! Пусть будет радостна земля, Как поцелуй тот за дровами! 8
Как с исполинского плаката — Рабочий, цепи, шар земной — Фигурой пролетариата Сашко встает передо мной. Он подрастал в грязи предместья, Где козы, мусор да бурьян, Таких, как он, не сто, не двести — Непобедимый океан. Когда в лесной чащобе Пан, Напившись зелья, отдыхает. Не песня шумных поезжан За синей далью возникает, Нет, — то прозревший строй слепых К плечу плечо встает мгновенно, И ящерицей страх от них Бежит и прячется, презренный. Где ослик пьяного Силена Наивными ушами прял, Там труд, избавившись от плена, Коня железного взнуздал. Эй, открывайтеся, просторы, Все семь замков! Сон кончен ваш! Осилить никому не в пору Униженных когда-то Саш! Коль для иных наш пафос — блажь, Для скептиков — иной и тон мой. Кто свет не презирает наш, От будней скрывшись в нише темной, Имеет уши слышать клич, Глаза имеет и не прячет, Тот должен взвесить и постичь, Что наши сны и думы значат. И ливни льют, и люди плачут, И хнычут дети, как всегда, И вороны, как в песне, крячут На поле ратного труда, И зыбких берегов утопий Еще не различает взгляд, Не виден спасшимся в потопе Зеленоверхий Арарат. Пускай мой бледнолицый брат С иронией помедлит едкой: Нет, не на праздничный парад К нам прилетит голубка с веткой, И точки той нам не найти, Достигнув коей, мы б сказали: «Свершилось. Здесь конец пути! Перед стеной последней встали!» Девиз народов: дальше — в дали! Девиз отважных: крепость — взять! «…Поэт, об этом мы читали, Когда учили нас читать». — Читал и я. «А мы не верим В обетованные края!» — Мы к торжеству идем над зверем, Мои почтенные друзья! «Ну, что ж! Пусть вроде соловья Весну ты нам пророчишь песней, Мол, будет мир одна семья, Которой не было чудесней, — Кого ты со своим Сашком Морочить хочешь?» — В чем морока? «Твердишь, что видишь далеко, Влез в тогу древнего пророка!» — Нет! Одного хотел я проку («Пиши, художник!» — Гете звал) — Хоть часть пути в ночи до срока Вам осветить… — День миновал, Растаял леденцом, что сыну Сашко несет. Узор теней На площадь, как на луговину, Каштан бросает всё сильней. Дают покой спине своей Хозяйки. «Что же папы нету?» — Спросил Ивасик (мастер сей — Столяр на целую планету). «Ты что — соскучился?» — «Еще б!» (Со странностями всё же мама!) «Смети-ка стружки, вытри лоб». — «А угадай — зачем мне рама?» Идет домой Сашко с друзьями, Как некогда чумак Марко, И сила их пьянит медами, А не вино вдовы Клико. Как пена, вспыхнув, гаснут споры, Каштанов запах льется в грудь, И ночь, все охватив просторы, Им шелком устилает путь. Читатель хочет отдохнуть, А я — закончить повесть эту. Чертям себя позволю вздуть, Коли не вырвемся мы к свету, Коль не поборем силы тьмы, Мужая вопреки злословью!.. «Кто ж ваш Сашко?» — И я, и мы! «Кто ж эти „мы“?» — Да Труд с Любовью. 1927–1928 454. МАРИНА
Повесть в стихах
ПРОЛОГ-ПОСВЯЩЕНИЕ
Неначе цвяшок, в серце вбитий, Оцю Марину я ношу… [102] Т. Шевченко
Работа стихла. Сумерки клубятся. Как слезы, задрожали фонари, — Но дети наши ночи не боятся. Звезда пятиконечная, гори, Гори для них! Уже чудны слова им: «Пан», «крепостной», «помещики», «цари». Мы в памяти всю горечь сохраняем Тех дней, когда нас убеждали в том, Что мрак обязаны считать мы раем. И в шуме ряс, и в ладане густом, Под сапогом жандарма стопудовым, И под карет блестящих колесом, Откликнуться не смея громким словом, Люд трудовой жил долгие века, И тлела мысль под сумрачным покровом. Но женщинам вдвойне была тяжка Вся череда страданий неизбежных: В дни свадьбы терн плели им для венка. Они нередко в песнях безнадежных Надежду изливали и тоску, Отраву злую пили в звуках нежных. И песнь я с детства в памяти влеку, Она одна звучит мне как живая, Хоть много их я слышал на веку. И вся-то жизнь, отжившая, былая, «Отрадная» — будь проклята она! — В той песне. О сестра моя, родная! Сестра моя, подруга и жена! Ту песнь я повторил тебе с любовью [103] , И не для слез она повторена, Не для утех и не для пустословья, — Но чтоб сказать: взгляни в последний раз На тяжкий сон, сметенный нашей новью, И вдаль иди, будь тверже, чем алмаз, Иди вперед, усталости не зная, Из той беды, которой пробил час, — Куда ведет Отчизна трудовая! 102
Словно гвоздь, в сердце вбитый, Марину эту я ношу. — Ред.
103
К сожалению, песню эту я позабыл. В ней рассказывается о бегстве юноши и девушки — крепостного и крепостной. Их настигает панская погоня, и девушка говорит своему возлюбленному:
Мене, Марку, візьмуть, А тебе покинуть, А тебе покинуть, пліч голівку здіймуть.Это все, что сохранилось в моей памяти.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ідуть, Ідуть панове.
А. Міцкевич [104]1
Пан Людвиг нынче в добром настроенье: Подагра стихла; за окном — весенний Поющий полдень; зайчик на стене Трепещет солнечный. Как на коне, Сидит пан Людвиг, утопая в кресле. Такое кресло у него, что если Искать — и двух подобных не найдем: Сиденье в нем заменено седлом Турецким — прадеда трофей победный. Потомок Пшемысловского последний, Закатный он недаром встретит час: Ведь кровь неугомонная не раз Его на дерзкие дела бросала И встречных за собою увлекала. Как гость из громких, из былых времен, Жизнь оросил вином венгерским он И радостями. Знал он поединки, Повесничая лихо, по старинке,— И нынче из-под уса брызжет смех, Чуть только вспомнит рой былых утех. Проделки те (бывало… ненароком…) — Заметим грубо — вылезали боком, Ну, там… его крестьянам крепостным, Но, как известно, кнут полезен им, — Он им нужнее хлеба и ученья! (Пан Людвиг в этом не имел сомненья, И в жизни так привык он поступать.) Неужто каждую слезу считать, Коль панский кнут пройдет по хамским шкурам? Пустое дело! Умным балагурам Да шутникам, что нам живят сердца, Слагать хвалу должны мы без конца! А все демократические штуки, Что от излишней родились науки, Студентишкам оборванным отдать… Эх, юность! Не теперешним догнать! Охота пышная в лесном тумане… А приключенья! Ни в одном романе Их не найдет читатель молодой. Теперь сиди вот, старый да больной, По юности скучая быстролетной, Сиди за трубкой… (Трубок до полсотни Развешано у пана на стене: Одна другой дороже и чудней, Кривые, и прямые, и витые; С благоговеньем люди молодые Глядят на них.) Но больше трубок тех, И грома музыки, и больше всех Шипучих вин, и острых слов на пире Две вещи полюбил он в этом мире: Коней и женщин. Женская краса — Что слаще в мире? Темная коса, Движенья рук и шеи горделивой, И быстрый взгляд, греховный и стыдливый… А голос их! Ничто не манит так, Как женский лепет. Чуть заметный знак Победы близкой — это трепетанье В спокойной речи. (Нужно лишь вниманье — Миг неожиданный не упустить. Любить? Уменье нужно, чтоб любить! На всё есть средство. Это знал Овидий, Как рыб, ловивший Левконой и Лидий.) У этой — голос чистый, как хрусталь Звенит, а в грудь вонзается как сталь. Собой владеть постигшая искусство, Другая утаить умеет чувства, Как шелк стеля незначащую речь… Какими поцелуями обжечь Она могла б тебя порой ночною! У третьей голос тихою рекою Журчит и льется… Так бы в ту реку И кинулся! Немало на веку Красоток юных, расцветавших в холе, Ласкал пан Людвиг, а встречал поболе: Ведь всех на свете не обнял никто. Припомнить пани докторшу — и то По жилам хлынет огненное море! Хоть молвить правду: после свадьбы вскоре (Супруг злосчастный, лекарь полковой, Был хоть ученый — вовсе не смешной И далеко до шуток не охочий) Она внезапно утопилась ночью Там, где над речкой осокорь стоял. Ах, осокорь так вкрадчиво вздыхал В сиянье месяца туманно-синем! Тогда болтали люди о Янине (Так звали докторшу), что жребий пал Ей трудный и что муж про всё узнал, А был ревнив… К истории причастный, Пан Людвиг чуть не заболел опасно. Другая — панна Зося. Та сама Не мучилась, зато свела с ума Его, победы знавшего доселе, А не преграды на дороге к цели! Такой беды хлебнул он через край, Что хоть стреляйся иль ее стреляй!.. Исчезло всё, подобно легкой пене! Пан Людвиг нынче в добром настроенье, И память жжет не очень горячо. Он стар. Ну что ж? Ведь и теперь еще Белянку может выбрать он любую. Порой, собравшися на боковую, Он Кутерноге только знак подаст, А тот уже в покой девичий — шасть, Как волк, приказ господский выполняя… 104
Едут, едут паны. А. Мицкевич. — Ред.
2
Невдалеке от замка есть большая Конюшня пана. Что за кони там! Во сне лишь видятся другим панам Подобные! Скакун, что Магомета Еще носил (вот тема для поэта, И пан Тибурций, странник и чудак, Ее в стихах мусолил так и сяк), Был пращур этой конской родословной. За этою породой чистокровной Пан Людвиг трудный совершил вояж В Аравию. Вокруг него тогда ж Легенды родились — в одном романе Рисуются пески в ночном тумане, И месяц золотой, и бедуин, Вслед каравану скачущий один, Ныряя меж холмов, луной облитых. Роман тот полон был намеков скрытых, Кровавых стычек, дьявольских интриг, Случайных взглядов, быстрых и немых, Горячих полудённых наслаждений. А над романом колоритной тенью Вознесся тот, кто с трубкой у стола Теперь сидит на бархате седла, Покуривая. В полдни огневые Он изучил обычаи чужие, Эмиром звал себя без дальних слов, А вывез лишь кобыл да жеребцов, Но крови благородной и старинной, Да память про седого бедуина, С женой, похожей более на дочь. Завесу тонкую откинув прочь, Она его тайком в шатре встречала, И ночь глубокая их чаровала, И в полуночной знойной тишине Мерцали звезды где-то в вышине… Не всё, быть может, истинно в романе, — На то роман… [105] Тем временем в рыдване Подъехал кто-то ко двору. Ну вот, Пора встречать гостей! Еще живет У Пшемысловского обычай деда: Хоть раз в году сзывает он соседей, Всю знать округи и родных своих — Развлечься скачками. Для молодых И праздник, и отрада, и наука. Летят, как стрелы из тугого лука, Они на быстрых, верных скакунах, — И юность оживает в стариках, И лица дам бледнеют и пылают, И веер пальцы нежные сжимают… Тем, что обычай дедов сохранил, Пан Людвиг знаменит в уезде был. Да что уезд! Пожалуй, в целом крае Любой природный шляхтич пана знает. Тибурций всё в поэме описал И к олимпийским играм приравнял Тот праздник. Жаль, что рифмы, с мыслью споря (Ему порой бывает с ними горе!), Мчат не всегда его поэму вскачь, А ковыляют вереницей кляч, Каких в топчак [106] заводят для упряжки! Спешат, а с места не сойдут, бедняжки! Как гуси многошумным табуном Весною ранней иль октябрьским днем Слетаются на водяное лоно И разбивают синеву затона, Бьют по воде крылами и кричат, — Вот так кареты во дворе гремят, На торжество съезжаясь, как бывало. Здесь панночек на выданье немало,— Приданое отцы им запасли. А вот постарше — пани, что взросли В привольной, шумной и веселой жизни… Вот, пышно разодет, безукоризнен, Пан Леонард — жених во цвете лет. Его за остроумье ценит свет, — Как он учтив и как он шутит мило! Хоть, правда… Он сегодня… Что есть силы… Седого Карпа… Так пускай же хам Остережется, коль виновен сам: Ведь он вчера и нынче утром снова Не подтянул подпругу у гнедого!.. Знаток философических систем, Приехал пан Карпович между тем. Он метафизику зовет — химера И почитает выше всех Вольтера; Так, например, кто из его крестьян В приметы верит — вольтерьянец-пан Велит вожжами поучить невежду. И, говорят, у пана есть надежда Холопов в вольнодумцев обратить. Пан Людвиг иногда любил смешить Своих друзей в приятельском застолье Рассказом, как Карпович, верный роли Оригинала, некогда решил, Чтоб аист у него в поместье жил. Тотчас же столб высокий в землю врыли, Большое колесо к столбу прибили, Чтобы гнездо держаться там могло. Назавтра аист прилетел в село, Не зная ничего о панской воле, И опустился за овином в поле! Разгневался Карпович: «Как, опять? Поймать его! Поймать и привязать Хорошими веревками нахала!» А гайдукам достаточно, бывало, Движенья пальца, чтоб понять приказ,— Большую лужу окружили враз, Где, никакой не чувствуя тревоги, Разгуливал мятежник красноногий И лягушат старательно искал. Уже забыли, кто его поймал Из гайдуков, что применил за способ, — Одно известно: долго довелося б Побегать им, когда б не тот ловкач. Сперва гонец примчался к пану вскачь, За ним, смертельным ужасом объятый, Был вскоре пленник привезен носатый И крепкою веревкою к столбу Привязан тут же. Про его судьбу, Чем завершилась панская затея, Никто не помнит — я о том жалею: Какой нам сделать вывод надлежит? Вот веки опускает и молчит Карповича почтенная супруга. Но эта грудь, затянутая туго, Была полна в давнишние года Не только благочестием: тогда Карпович чуть было не отравился, А позже с философией сдружился, В ней почерпнув покой и тишину, Оставил он в покое и жену. А та приблизила к себе лакея, И кучер также был обласкан ею. Вот дочка их — девица хоть куда… Чуть поведет глазами иногда — И сам Густав, красавец всем известный, Готов бежать вприпрыжку за прелестной… Медынская, старуха, прибыла Позднее всех. То — давние дела, Когда она с ума сводить умела. Но золотистым вихрем пролетела, Умчалась молодость; богатство вслед Уплыло. Лишь одно на склоне лет Осталось ей — Марьян, сынок единый: Надменная осанка, взгляд орлиный, И смелый — из-за правого плеча — Широкий взмах свистящего бича. Влюбленный в лошадей и в приключенья, Он умер бы за гордое движенье, За смелый подвиг, чтоб на много лет Его запомнил восхищенный свет. Обманутый коварною судьбиной, В мечтах лелея вольный век старинный, Что тысячью ночных зарниц пылал, Былую Сечь он возродить мечтал И посвящал досуг таким заботам (Хотя и был он польским патриотом). Гость ярмарок, пиров, игорных мест — Он пьет помногу, но немного ест: Есть — дело хамов, пьянство — дело чести Дворянской… Вот, прославленный в уезде, Пан Замитальский с громом прискакал. Он славу шумную себе снискал (О чем соседи шепчутся в испуге), Чудачествами всех затмив в округе: Он древнему магнатству подражал. Но чтоб всего читатель не узнал Из первой песни — здесь рассказ прерву я. На лошадях сверкает, блещет сбруя. Бичи стреляют. Кучка молодцов Оглядывает буйных жеребцов, И жажда первенства владеет всеми. А из окна на них глядит в то время Толпа дворовых девушек. Одна Меж них тиха, красива и грустна, Вздыхает, робко прячется за спины, — Недавно здесь она. Зовут — Марина. 105
Для изображения Людвига Пшемысловского автор взял отдельные черты характера Вацлава Ржевуского (1785–1831), которому Мицкевич посвятил своего «Фариса».
106
Топчак — примитивный конный привод.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Коло броду беру воду, По тім боці — мої карі очі! Там козаченько коня напуває Та на цей бік поглядає [107] . Песня
1
Однажды как-то, за недолгий час До скачек, — а они на днях как раз Должны начаться, — на пекарне челядь Сошлась. Был час, в который тени стелют Постель для ночи в голубых шелках. Вишневый сад — он был еще в цветах, — Дань первую отдав гудящим пчелам, Дремал и грезил. Где-то там, над долом, Чуть слышно было песню: в поводу Вели коней в ночное. На пруду Сбиралось на беседу жабье племя. Эх, братцы! Иль забыли вы то время, Когда нам юность до зари уснуть Не позволяла? Как светился путь Меж черными безмолвными дубами! Бог с ними, с теми давними годами: Они прошли — и отшумел их шум! Рассказчик неустанный, дед Наум, Знаток вина и кухонных изделий, Быль с небылью сплетал (мели, Емеля!), Недаром старый с ведьмами знаком, Что в кошку превращаются, клубком Под ноги скачут, людям козни строят, Коров в подойник черной ночью доят. Днем женщины они, их не узнать, Хотя горазды языком трепать,— Да весь их род в том деле одинаков… А вспомните злосчастных вурдалаков! Ведь одного Наумов брат, Матвей (Не верите? Вот бог меня убей! Герасима-покойника вы сами Спросили бы!), застукал под сенями И топором с размаху порубал. Потом Петро искал и перестал Искать сынишку: словно канул в воду! И сам Наум ту бесову породу Разок видал. Уже который год Об этом помнит: в церковь шел народ, Спеша на свадьбу поглядеть. Микита (Он всё, бывало, ходит деловито И крутит черные усы) к венцу Маланку вел! Уже и пан-отцу Сказали, напекли и наварили, Бочонок с оковытою купили В корчме яхнянской, все уже сошлись, — И на тебе! Откуда ни возьмись, Явился дед, махнул вот так рукою, Сверкнул глазами, топнул раз ногою — И весь народ в смятении примолк: Глядят — Микиты нет, лишь серый волк Завыл возле Маланки, приласкался, Потерся о колени и убрался, Через дорогу прыгая. А дед Растаял, словно снег, — пропал и след! Развеялся, что дым. Вот как бывало! Да и теперь у нас чудес немало По свету ходит… Дальше перешло На то, о чем, и спать ложась, село, И подымаясь, думало: такие Ловили жадно слухи крепостные — Казалось им, что скоро день придет, Когда… Об этом уж поет народ, Да потихоньку — и у стен есть уши, — Когда уже их больше не задушит Насилье панское. Мол, написал Бумагу царь про волю, да украл Бумагу эту кто-то… Только скоро Придет она… Любили разговоры О том, как бился храбро гайдамак. Вставал перед глазами буерак, Степная ночь, стреноженные кони И острый, освященный нож в ладони. «Эх, кабы нам!..» — «Цыц! Надо помолчать! Теперь уже совсем недолго ждать Поры желанной. Только б Кутернога, Подлиза, панский пес…» — «За ним, ей-богу,— В речь старших молодой словцо ввязал,— Пан спозаранку нынче посылал, Чтоб из села к нему живой рукою Привел Марину…» — «Как? Дитя такое?» — «Ну да. Годок шестнадцатый уж ей На днях пойдет…» Костра лесного злей, Наум вдруг вспыхнул. Как стрела из лука, Была та новость. Внучка! Что за мука! Мариночку! В усадьбу! Негодяй! Уж он ее приметил! Да пускай Он с теми забавлялся бы, кто знает, Зачем их пан в покои призывает, Те немощную греть умеют плоть… Ах, если б лысый череп расколоть, Добраться до очей его проклятых! Молчит Наум — затем что ночь у хаты И кто-то под окном уж шелестит… Здесь каждый горе про себя таит, Нужда от всех скрываться приучила, Мариночка моя! Ребенок милый! Бывало, подарит ему судьба Свободный час (порой и у раба Свободная минутка выпадает) — Наум скорее свитку надевает, В платок гостинец завернет едва, Идет в село: там дочь его, вдова, Встречает тотчас старика поклоном, И он подарок достает смущенно Из-под полы. И резво, словно мышь, Что вдруг, дневную нарушая тишь, По хате пробежит и в норку снова, — Так девочка мелькнет — то у слепого Окошка, то у двери, у печи… «Ну, угадай, Маринка, калачи Или другое в узелочке этом?» Его лицо морщинками согрето, Как будто сетью солнечных лучей В осенней синеве… И сыновей Сумел своих он вырастить когда-то, Да где они?.. Пирожное, цукаты, Украденные с панского стола, — Украденные! — лакомка брала Ручонкой и проворно разгрызала… Ах, для того ль росла и вырастала У ней коса, пушиста и густа, Чтоб мышка для пузатого кота Добычей стала? Нет, не знать пощады!.. Наум молчит. Еще молчать нам надо: Но он не за горами, грозный час! 107
Возле брода беру воду, на той стороне — мои карие очи! Там казак коня поит, да на эту сторону поглядывает. — Ред.
2
Наивный люд в Шампани светлой пас Наивные стада. Дрожали росы, Пел колокольчик. Что же стоголосый Стон от веселой восходил земли? Зачем они — дофины, короли И рыцари под шлемом, в латах тесных — Не шли искать на землях неизвестных Жен и добычу? Что ж, озлоблены, Копытами грабительской войны Они здесь виноградники топтали И подданным несчастным не давали В убожестве поля свои пахать? Зачем же Каина легла печать На Франции спокойный лик? Пожары Сметали села. Словно голос кары, Звучали трубы грозные в боях, А там, средь трав, средь свежих трав, в цветах, Казалось, созданных лишь для влюбленных, Добычу сладостную — дев плененных — Терзал солдат бесстыдный произвол, И цвет, что для любимого расцвел, Рука насильника порой срывала. Напрасно горькая тоска звучала, Летя стократным эхом в синь небес, Напрасно весь народ молил чудес И возвещающего мир виденья, — Никто не знал: придет ли избавленье? Но девушка с пастушеским жезлом Для родины отцовский бросит дом: Нет, не пасти ей коз по косогорам! На вороном коне, блистая взором, В одежде белой выедет она… И перед нею склонится война, И свой ковер победа ей расстелет. А ты, моя пастушка, неужели Тебе, Марина, больше нет пути И из родных лугов должна идти Ты в роскошь золоченого покоя? Не для борьбы, не для восторгов боя Пастушью долю бросишь ты свою! Хотя бы в сладком изнемочь бою! Хотя б сгореть тебе, как та сгорела! Нет мед хмельной нетронутого тела Здесь жадно выпьют дряхлые уста, И песенка умолкнет, так проста, Что в свежей утренней росе родилась… Марина! Сердце! Ты не утопилась? Знай — уж растет и шлет тебе привет Не дева Орлеанская, о нет! Та, что ее прекраснее. Та дева Народом зачата в годину гнева, Средь молний, грома, плещущих зыбей… Она растет и уж не королей И не дофинов от беды спасает — Невольников на вольный пир скликает! Эй, бедняки из сел и городов! Уж блещет день, и плещет стяг, багров, И он несет, подобную пожару, Месть угнетателям и сытым кару, И радость нам, свободным на века! И потекут народы, как река — Одна река в родное всем нам море,— И стон ваш, ваши муки, ваше горе, И слезы, что веками сердце жгут, По всей земле как розы расцветут.