Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
3
Кровь черную на землю пролила Ночь сентября. Не видно уж села. Исчезли в мраке низенькие хаты. Лишь в панском доме, мраком не объяты, Сверкают окна — тени за стеклом: То профиль там покажется, потом Руки движенье. Нежных муз и граций Любитель щедрый (столько ассигнаций, Да и труда в спектакли он вложил!) — Пан Замитальский нынче пригласил На ужин и соседей и знакомых. Конечно, не в таких сейчас хоромах Он проживает — да, проходит всё! — Однако тут найдется то да се, — Карповичей, Медынских мы уважим. Долг хлебосольства — просто, пане, скажем! Поужинав, прополоскавши рот Венгерским, он изрядный анекдот Им рассказал; кому какое дело, Что дамы раскраснелись! Правда, смело Немного… смеха всё ж не превозмочь. Вот кровью черной сумрачная ночь И панский дом теперь уж затопила. Уснули все… Вин многолетних сила Дремоте чар немало придала. Кого же тут окутывает мгла, Как будто материнскою полою? Кто крадется к застывшему покою, Где свет угас и смолкли голоса? Как видно, свой: не слышно лая пса. Играет пес да ластится вертляво… Уснули! Спят! На сон спокойный право Дала им сытость и скрепила власть. Спит пан Медынский — лишь недавно всласть Он целовал спасенную Марину… Спит Замитальский, — погрузись в перины, Он лысину в подушках утопил… Спит пан Карпович, — в грезах совершил Он многие чудесные поступки… Младенцем спит, слегка надувши губки, Его толстуха, тощего ксендза Поклонница… Сомкнув свои глаза, Так соблазнительно вдоль одеяла В постели Стася руки разметала… И каждый в мир мечтаний унесен… С тобою явь сравнится ли, о сон, — Где, всё забыв, не внемлем укоризне, Где всё живет, но всё не то, что в жизни, Где ни сомнений, ни раздумий нет… Уснули! Спят! Дневных поступков след Их в запоздалый трепет уж не бросит! Вот пан Карпович — раз на сенокосе Он как-то был. И в этот самый день «Безбожного Вольтера дребедень» (Супруги набожной определенье) Иль «дивное народам вразумленье» (Вольтера так сам пан определял) — Ну, словом, на него тогда напал Дух вольтерьянский — может быть, в квадрате! А дурни-хлопы — этот сброд завзятый! — Тот день считали праздником большим. Смешно сказать! Да, нелегко жить с ним, С таким народом! Словно с дикарями! Коварный дождик брызжет над полями — Им всё равно! Им — праздник! Сто чертей! «Накажет бог!» — Ну, с помощью плетей Он всех их выгнал в поле в тот денечек. (Замечу я… так… только между строчек, Что сам Вольтер, по правде вам сказать, Умело мог хозяйством управлять, И прибыли считал он досконально.) И все-таки тоска брала буквально, Что мозг мужицкий сумраком одет. А впрочем, не на благо было б — нет! — Когда б они, тупые поселяне, В церковном не барахтались тумане, — В бунтарскую они бы впали тьму. (Приходский ксендз — хвала его уму! — Всё понимал: ведь сам творец «Кандида» По воскресеньям ездил — пусть для вида — На мессу, как последний из дворян, Пример давая добрый для крестьян.) А в общем — ну народец! Боже правый! Что за приметы, песни! Что за нравы! Какая бездна дикости глухой! Почтительности даже нет простой Пред институтом собственности, право! А в горечь дум к тому же влил отраву Мальчишка — он на панском поле пас Рябую телку… «Разве я припас Такое пастбище для мужичонки?» И не успел опомниться мальчонка, Как уж нагайка в воздухе свистит… Пусть в памяти он дольше сохранит, Как скот свой загонять в чужое поле! «Что? Я губу рассек тебе? не боле?.. Пускай отец увидит твой иль дед Моей учебы незаживший след. Пусть розгами еще проучит внука Иль сына. Да! Наука — так наука! Учить их по-иному? Никогда! Ни совести не знают, ни стыда!..» Спит вольтерьянец. Образ мальчугана, На чьей губе еще сочится рана, Не встанет ночью. Глупость! Легкий шрам! А ты, ты всех изысканней меж дам, Медынская! Взгляни: в воде зеркальной, Блистая белизною идеальной, Нагая грудь твоя отражена И плечи — их Тибурций, вполпьяна, Лилейными назвал. А брови эти!.. Но скрыты в обольстительном портрете Черты жестокосердия и зла: Когда у туалетного стола На горничных ты гневаться изволишь, Ты шпильками их прямо в груди колешь — За Клеопатрой царственной вослед. Да! Спишь и ты, в тебе тревоги нет, Под одеялом легким опочила. Твой муж — к нему богатство привалило — О юных позабыл своих годах, Твои желанья ловит он в глазах, Заботится, глядит, как на картину… Хотя, в театре увидав Марину — Мужичку и «актерку»: «Фу! Нашел!», Он побледнел немного… Злой укол Почувствовала Стася… Но и только! Мир не нарушен в доме был нисколько, И даже спора не произошло О том, чтоб к Замитальскому в село Поехать погостить по приглашенью. Спит и Марьян. Не спать? Смущаться тенью Былого? Проиграл? Кого? Пустяк! Ведь за коня готов был он и так Отдать ее. Мужичку — вон из списка! Ну а теперь, теперь она «артистка»! Сыта, в довольстве, в славе, черт возьми! Притом — ведь всё известно меж людьми — Сам граф Ловягин, кавалер столичный И к женской красоте не безразличный (Он ей вниманья много уделял И не одну красотку описал В брошюрке «К малороссам из столицы», Где лошади, собаки, молодицы В букет прелестный объединены),— Так этот граф — конечно, рождены Его мечты стремленьем эстетичным — Не поскупится «кушиком приличным» (Его слова) на то, чтобы скорей Купить Венеру эту… У дверей Была Марина, слышала, незрима, Как Замитальский в ухо «пилигрима Земных красот» и «эллина» такой «Куш» прошептал, что тот, став сам не свой, Лишь рот раскрыл. Однако тут уменье И время роль играют. Украшенье Всей труппы не отдать же за пятак! Слуга покорный! Нет! Он не простак! А ведь дела такого стали сорта, Что нужен «куш». С деревни ни черта Не вытянешь, а труппа… в свой черед С ней разоришься… Месяц — и банкрот… Затем-то Замитальский, кинув сети, Их затянул на страннике-эстете, Во сне червонцы ловит вновь и вновь… Ночь сумрачна. Как бы густая кровь Застыла, обагрив земные раны… …Вскочила Стася: «Что за отсвет странный? Огонь! Огонь!» Иль это всё во сне? Нет — огненные змеи по стене Ползут и ноги жалят тонким жалом!.. А за окошком, в очертанье алом, Мелькают люди, косы, вилы… А!.. «Вы пляшете? Терпели мы года! Пляшите же! Ведь наши вам когда-то Плясали обнаженные дивчата! Теперь, паны, пришел, как видно, час — Вы в пламени попляшете для нас! Бежать? Куда? Иль хочешь, чтоб поддела Я вилами твое нагое тело, Медынская?» — «А, вот и ты, Марьян! Эх, на словах когда-то был ты рьян! Про братство, про любовь болтал, про волю! Последняя любовница на долю Тебе, дружок, оставила пожар — Цветок румяный, новобрачным дар». — «А! Вы свершали договор торговый, Пан Замитальский, торговать готовый Всем светом, лишь бы отыскался спрос!» С Ловягиным из рдяной мглы вознес Хозяин руки белые. «Что? Ярко Горят огни? И души жег нам жарко Твоих утех, твоей забавы яд! Стоишь в окне? Твой жалкий молит взгляд: „Ведь я вам друг! Я человек душевный!“» Но вот топор сверкнул зарею гневной Из темноты… «Руби!» — «Да нет, постой!» — «Пусть греются!» — «Паныч наш дорогой! Мое дитя испортил ты, Оксану, Припомни-ка!» — «Пусть доблестному пану Припомнится тот радостный денек, Когда под звуки песни на пенек Он, пьяный, сел и криком наслаждался, А крик тот из конюшни раздавался. Стегать велел… разок… еще разок, Счет перепутав…» — «Вспомни-ка, панок, Припомни наши муки, наше горе, Наш горький пот и слез горючих море, Забавы, шутки! Жадный до похвал, Ты ради них, панок, учетверял Дни барщины!» — «Мы все тут, лицедеи! Твои, наш пан, корыстные затеи Нас оторвали от родных полей — Изображать вельмож да королей, Всё ж оставаясь жалкими рабами. Безвестный мир открыл ты перед нами, Нам показал приманку лучших дней, Чтоб нам казались вдвое тяжелей Те гири, что к ногам нам привязали!» — «Да, это мы сквозь тонкие вуали Невинною сияли наготой Перед распутной, пьяною толпой, Покрытые мучительным позором… Да, это мы предстали вашим взорам — Плясуньи, феи, нимфы и певцы…» — «Калеки дочки, нищие отцы, Да малолетки сироты, да вдовы. Слуга, стелиться под ноги готовый, Покорный пахарь, дикий волопас — Мы все пришли! Встречай, хозяин, нас! Неси меды! Разлей хмельные вина!» — «Да, это я, красавица Марина, Твой выигрыш, игрушечка твоя! Тут было скучно, сумрачно, а я Сто сотен свеч для пана засветила!» — «Бей! Режь! Пали!» И вот ширококрылый По всей усадьбе носится огонь. Уж не один хрипит предсмертно конь, Грызет поводья, дико бьет ногами Горячий прах. Пурпурными цветами, Кровавыми снежинками летят И падают, как снежные узоры, Те голуби, вздымал к которым взоры Пан Замитальский там, у флигелька… Возмездья час! Как нож Зализняка, Как сабли Гонты быстрые удары — Сверкает гнев. Конюшни и амбары, Скирды, овины жадный пламень жрет. Пусть всех, пусть всех назавтра повлечет В Сибирь свирепая, тупая сила. Пускай тюрьма! Пускай Сибирь! Могила! — Всё лучше, чем издевка, немощь, гнет!.. Наум, согбенный, в зареве встает, Встает Марко с виском окровавлённым, С ножом в руках — блестящим, освященным, Клейменые восстали в кандалах, Сгустились тучи, громы в небесах, И песнь Кармалюка гремит грозою. И надо всем, багряною звездою, Стоит она, сомкнув свои уста, Стройна, прекрасна, но уже не та, — Не та, кого бросала в плач кручина, — А — гром! А — гнев! А — мщение! — Марина! 1927–1932 455. ЖАЖДА
Поэма-видение
XXV годовщине Советской власти на нашей славной Украине — посвящаю
Первый голос
Великой и чистой воде, Что нас освежает и поит, Что студит в горячем труде, Что после сраженья покоит, Что отдых усталым дает, Что юных на подвиги будит, — Пусть слово простое мое Посильною жертвою будет. Кто жажду без меры знавал, Тот меру словам моим знает. Когда, словно огненный вал, Всю землю жара заливает, Когда всё, что в зное слегло, О ливне спасительном просит, — О, темное тучи крыло Блаженное счастье приносит! «Хоть капельку влаги!» — В огне, В агонии дол бездыханный, — И катится гром в вышине, Такой долгожданно-нежданный. «Хоть каплю! Спеклось… запеклось!» — В сухом ковыле замирает… И вдруг взорвалось, понеслось… Бежит, ворожит, распевает. И снова весна! И опять Топочут над пажитью кони, И миру отрадно сиять На влажно-дымящемся лоне. Кто знает походных дорог И пыль, и ухабы, и камень, Усталость натруженных ног, Неистовый солнечный пламень; Огонь запорошенных ран, Иссякнувший голос в гортани, И небо, как высохший жбан, И землю, сухую до грани; Кто шел, выполняя приказ, Вперед — под тяжелой поклажей, Кто знает, как сладок для глаз Лазоревый отсвет миражей, — Тот знает, что значит река, Прильнувшая к травам зеленым, Бегущая издалека, Манящая лоном студеным. О воды! Земная краса! Прохладные, страсть утолите! Разверзшиеся небеса, Стремите, струите, поите! О реки! Любимых милей! Кружася с землею со всею, Несите вы счастие ей — И песнею станьте моею! Второй голос
«Хлеб не швыряйте, он святой!» — В суровости притворной, Бывало, скажет дед седой Нам, детворе проворной. «Вы не играйте хлебом — грех, За это бог накажет», — Счастливый сдерживая смех, Бывало, мать нам скажет. И время шло… И подросли И возмужали дети, В сердцах забвеньем поросли Простые речи эти. И слово «грех», как пыльный хлам, В архив навеки сдали. Иным, неслыханным словам Учить детей мы стали. Но всё же стойким было в нас Тех — старых — слов вторженье. Испытываем и сейчас Мы к хлебу уваженье. Затем, что труд, и крепкий пот, И жита дух медовый Всему живому жизнь дает И слов источник новый. А тот, кто щедрою рукой Зерно бросает в недра, Тот сам на ниве вселюдской Взойдет пшеницей щедро. Третий голос
Черемуховою вершиной Играют вешние ветра, И сердце с песней соловьиной На поединке до утра. И в каждом лепестке пахучем, В любом ростке, ожившем вновь, Пылает полымем кипучим Вся жизнь моя и вся любовь. И тропы сходятся медвежьи К тебе, властительнице нет,— На белые твои одежды Летит черемуховый снег. Ветрами ахнула, дохнула, И прилетела, притекла, И руки настежь распахнула, И шелк откинула с чела. Как будто бы дивясь, ресницы Раскрыла широко — в простор, И сон, что век не переснится, С зеленых покатился гор. И облака цветов душистых Росою тают на устах, И ночь в сверкающих монистах До петухов стоит в дверях. Раздвигается завеса минувшего. В тумане встают силуэты.
Силуэт первый
Мальчишка в потертом кафтане. Котомка. В ней хлеба кусок. И вечер. И город в тумане. И боль перетруженных ног. Когда б не упасть, не споткнуться. Дойти, добрести и войти! Когда б хоть не взять, так коснуться! Нет, взять! Отобрать! Унести! И падает вечеру в ноги Усталость поблекшего дня. И грязные брызги. «С дороги!» — Барчук погоняет коня. Силуэт второй
Вышивает, распевает, У окошечка присев. И никто того не знает, Где узор, а где напев. Всё бы пела — без разбору. Вышивала б — всей земле! Хата. Мать стара и хвора. Хлеб зацветший на столе. «Ты б хоть хлебушка поела, Огонька бы добыла!..» …Страшно вытянулось тело. Ночь. И в сердце — ночь и мгла. Силуэты
Сотни, тысячи и миллионы. Сколько выцветших глаз… а седин! Сколько сгорбленных, изможденных, И замучены все, как один. Мир — что радуга! С речки до лесу Высоко развернулась она, Сквозь цветистую эту завесу Виден легкий рисунок челна. А для них — ни красот, ни приманок, Что им радуга, небо, земля? Только хрипы глухих перебранок, Только рвущая горло петля. Сотни, тысячи и миллионы… Боль горба да глухая судьба… Лишь проклятия, вопли и стоны… И встает над землею борьба.