Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
13
Вернусь назад — к сюжету основному. Дружили встарь на хуторе одном Два чумака. Шли поутру из дому Рядком и так же возвращались в дом; Когда зимой на мягкую солому Ложились их волы, они вдвоем На шумных посиделках отличались Да, сказывают, вместе и венчались. 14
Прошли года, лег на усы мороз, Но к дружбе их сердца не охладели. Семен Подпалок и Марко Наджос, Под скрип сверчков, под звонкие их трели, По вечерам, когда среди берез Проходит кто-то, зримый еле-еле, — У хаты, на завалинке косой, Гудели глухо, как пчелиный рой. 15
О, сколько побывальщин там чудных Услышали их маленькие внуки: Про сивый ужас завирух степных, Про солнце Крыма, про чумные муки! Но вот в один из вечеров затих Старик Семен; жестокий меч разлуки, Упав, рассек примерной дружбы нить: Ушел Семен в сырую землю гнить. 16
Был вечер. Озаренный светом резким, Сидел Марко, задумчив и суров… С кем говорить? Ведь и молчать-то не с кем… Внезапно тень из-за густых кустов Встает и голосом выводит веским: «Брат, дай огня!» — И много вечеров Беседу вел он с дружескою тенью, Покуда не угас в ночи осенней. 17
Та сказка, может быть, и не для вас, Творцы бетона: слишком уж наивна. А я люблю, в вечерний тихий час, Простой свирели голос переливный. Конечно, то не скрябинский экстаз, Всего лишь звуки дудки примитивной… Но вспомните, как старый Иохим [98] Тягался с фортепьяно дорогим! Июль 1923 453. САШКО
98
«Слепой музыкант» Короленка.
1
Он подрастал в грязи предместья, Где козы, мусор да репей, Где люди, словно мухи в тесте, Увязли в тине тусклых дней, Где липко всё, где нудно длится Чреда безрадостных картин. Он видел мир как из темницы, На жизнь смотрел — как через тын. Сашко в семье был пятый сын, Ведь беднякам везет на деток. Счастливый час хотя б один Найдется в жизни так иль этак, — И наш Сашко в ручей весной Пускал свой флот бумажный смело Иль атаманил с детворой, Что тоже досыта не ела. А то иное делал дело — Дома из глины строил он, Работа ладная кипела, Глаза горят, — так увлечен. Еще, как «нищий-принц» у Твена, Любил читать, любил мечтать, Хоть жизнь была груба отменно, Той книжной жизни не под стать. Случалось, что ухватом мать В сердцах сыночка угощала, Но и сухой калач кусать Порою счастье выпадало В семье на долю двух меньших, Как Петуху — есть расстегаи. Вот так он рос. Мильоны их Растила так пора былая. Бывало, ветер, завывая, Закружит листья, зол и лих, Вода, канавы заполняя, Захлюпает, а сад притих, — Вид у Сашка тогда унылый, Задумчивый не по годам. Тоска его с жестокой силой Схватила — стал не свой он сам. «Мальца недолго видеть нам!» — Порой соседки толковали, Как шел он, молчалив и прям, Казалось, чем-то опечален. Куда-то ото всех затей Тоска парнишку уводила. А то — вновь смотрит веселей, В проделках — первый заводила. Читатель! Мысль меня смутила: Вдруг проза повести моей Им, «массам», вновь не угодила, Как автор ни возился с ней. Но, право, «массы» есть и Массы — С заглавной я пишу одних, — И вредные одним прикрасы Всего приятней для других. Я знал и критиков таких, Что и в гробу учить нас станут: От тонких замечаний их Не только сердце — уши вянут. Зачем, мол, «он», а не «она» С поэтом в поле выезжает? Другой: «Причина нам ясна, Зачем он пчелок воспевает!» Тот классицизмом укоряет, Тот — рыбной ловлей. Ну а тот Опять к Плеханову взывает, На помощь тень его зовет! И все нашли, лишь я ищу всё,— Где ж знать им, скольких стоит мук И взят ценой какого чувства Из сердца выхваченный звук! 2
Пусть повесть наша без сюжета, Но всё ж за рифмой мы следим. Не вышло из Сашка поэта, Хотя и мог бы стать он им. Но вновь скажу: поэтов масса, Да проку нет от их письма, И сердце долго ждет напрасно, Хотя бы… малого Дюма. Пришла хозяйкою зима И пестрый свет весь побелила, И, матерьял взяв задарма, Гурьба учеников слепила Из снега бабу. Тут как раз Припомнить детство сердце радо — Нам нравилось в веселый час Из снега строить баррикады. Разбившися на две бригады — Я был, как помню, Курфейрак [99] — Мы бой вели, и ретирады Не признавали мы никак. (Я тут с размера сбился малость, Да что за важность! Ерунда, Сказать по совести.) Смеркалось, Блеснула первая звезда. Дорога ждет саней следа, Бубенчика ждет гостевого, И льются тени, как вода, Как пряжа полога ночного. Сашко еще не спит. С друзьями Он бегал целый день. И вот Перед окном с узором в раме Он дань мечтаньям отдает. Пишу — и страх меня берет: О чем он думает, сердечный? Иль в «голубой эфир» плывет? Мала душа его, конечно, Но чуть потоньше вкус у ней, Чем… Вот бы не соврать некстати! О разном думает плебей В нетопленной и темной хате. С чахоткой мать лежит в кровати, Младенец плачет. Вот запел Сверчок — за печкой иль с полатей — Развлечь младенца захотел. В мечтаньях перед взором Саши (А ну-ка, лира, выше тон!) Встают гиганты — стройки наши, Жизнь в новом мире без препон… Ну, вот и сбился на шаблон… Беда и только с этой меркой! Такой уже для нас закон, Что каждый, как преступник мелкий, Знай озирается вокруг, Ни в друга веры нет, ни в брата: Ни брат родной, ни верный друг Нам не прощают плагиата. Да и зачем далась нам хата Сашка-мальчишки? Нам пора Труда бессменного лопату Заместо легкого пера Взять в руки. Может, слишком скоро Главу закончить я хочу? Что ж, перед праведным укором Молчать умею — и молчу. 99
«Отверженные» («Les mis'erables») — роман Виктора Гюго.
3
Где повстречались? За дровами. Шел март. Вода среди двора Поблескивала ручейками… О, вешних дней моих пора, О, пыл сердечный — и на тыне Концерт голодных воробьев! Средь шумных улиц и в пустыне Не раз я вспомнить вас готов. Клен сбросил снежный свой покров, И капли на ветвях сверкают, И тишь вечернюю садов, Стуча, колеса нарушают, И голуби, как лепестки, В дали мелькают нежно-синей, Так трепетны и так легки — Пучок неуследимых линий. Как опустел я сердцем ныне (Хоть и толстею)! Как живу Однообразно! Если синий Порою цвет и назову, Так это просто лишь для стиля, И то пора б и перестать… Беда, коль плесенью и пылью Позволишь сердцу обрастать! А ведь мечтал я написать Велеречивый гимн любови… Но начинает жизнь тесать И для меня уж дом сосновый И, может, мерку уж сняла. Хладеет кровь. Не те и песни… Да речь-то не об этом шла. Была весна. Был день чудесный. Она сказала: «Льстишь, бесчестный…» (Ему семнадцать было лет… Припомню — и в душе воскреснет Мой юный цвет, хоть пустоцвет.) «Как ни хитри, но непременно Поймает батько, как кота…» И тут, сказал бы я, мгновенно Соединились их уста. Есть в книге чувств страница та, Чей смысл тяжел для толкованья, Хоть поцелуя речь проста И не трудна для пониманья. Когда созрел уж виноград — До долу ветви гнуться стали… Ведь эту тему век назад Зазорной вовсе не считали… Он полюбил. Могло едва ли Иначе быть. К чему же нам Идти туда, куда не звали, Где всё он сделает и сам? Люби, целуй, безумствуй, хлопче, Люби и в час, когда любовь Тугими ножками растопчет Твой мозг и нервы, плоть и кровь. 4
Еще мальчонкою с друзьями В манящий город он ходил И любопытными глазами За жизнью города следил. Толпы бурливое движенье, Изгибы улиц, блеск витрин И даже мостовой каменья Любил и клял предместья сын. Еще (нет для того причин, Чтобы скрывать) был не похож он На автора, что шум машин Без страха выносить не может, Нет: разные ремни, винты (Вот радость юным урбанистам!) Считал он чудом красоты В свободном поклоненье чистом. Пить забывал и есть, искристым Уставясь взглядом в маховик… Стоп! Шумом оглушен и свистом, Еще, друзья, я не привык Писать о трубах, о турбине, Еще лениво стих идет! Но мир былого гибнет ныне, Приходит нового черед. Стихийных сил извечный ход Взяв в клещи действенной науки, Людской идет к победам род, Как зверь разумный и сторукий [100] , — И сквозь слепящий, едкий дым, Сквозь море муки и горенья, Сияет взорам молодым Рассвет великий единенья. В труде сноровку и уменье Герой наш рано получил, Труд дал к большим делам стремленье И сердце парня закалил. И рос он, черный, прокопченный, Упрямый, жесткий, как пила, — А в сердце, словно луг зеленый, Мечта сияла и цвела. С друзьями жизнь его свела — На то и молодость дана нам. А с ними мир, где жизнь текла, Казался иногда румяным И теплым, словно майский сад… Бывало, вешнею порою Май под знамена баррикад Звал сердце Саши боевое. 100
Для законченности образа следовало бы — столапый, но этого не позволяют ни рифма, ни приличия.
5
Был грозный срок. Уже ступала Вдали война, как Командор — Стопой тяжелой. Как шакалы, В один сбирались дикий хор Царевы слуги — «патриоты», Уж запах тлена долетал. Но не один отважный кто-то Уже точил на них кинжал. А те, что чуяли провал, Те плети толстые сплетали — И в плесень камер и в централ Голодных узников кидали. Еще каратели, шпики В дыму роились той порою, Еще безгласны и тихи Во мгле таилися герои. Смешалось всё в снарядов вое — Хрипенье, стон, вранье, грызня… Здесь море ночи мировое И берег мирового дня… О, сколько их, чернявых Сашек, В окопах мерзлых полегло, И сколько в их мечтах погасших Красы и нежности цвело! Так что же Сашу привело На службу к воронам проклятым? А он мечтал ведь, как назло, Стать Робеспьером иль Маратом, А он немало ведь прочел Книг пламенных — призывов к воле! (Науку эту он прошел В тюрьме — в то время высшей школе Политики: для бедных боле И не было — мечтать не смей!) Что ж: на чужом, на мокром поле Настиг его стоглавый змей В вонючей и сырой траншее, И к пулемету приковал, И трудовой рукой смелее За сытых биться приказал. Сашко частенько вспоминал [101] , Как целовался за дровами, Как у соседа груши крал И как гулять ходил с друзьями, Корабликов бумажных флот И вожаков фабричных слово, Что за собой вело народ, Пылая факелом багровым. Он вспоминал, как светом новым Весь озарился жизни путь, Как ветром вольным и суровым Дышать глубоко стала грудь, Как юность присягала честно Не на иконе, не в словах, Как стрелы гнева и протеста Калились в молодых сердцах. 101
В таких случаях всегда вспоминают.