Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
11
Да, кстати, тот Самрось (речь о Самросе снова)… В горячий пятый год едва ль не боевик, В четырнадцатом стал подручным у Рудого, В семнадцатом году узнали мы — он шпик. Разоблачили мы не одного такого. Оказывается, он делать так привык: Собранье проведя в подполье спозаранку, По вечерам о нем уведомлял охранку. 12
Дознались мы тогда, что сын Кузьмы, Степан, Был продан, и к тому ж предешево, Самросем, Что вел Самрось хитро беседы меж крестьян, Зовя простой народ голодным, голым, босым И развиваючи мудреных бунтов план, Чтобы идти потом с подробнейшим доносом Туда, где сам Азеф, предательства король, Как всем известно нам, играл большую роль. 13
Живые же сердца живым огнем горели, И, вспоминаючи глухие те года, Теперь-то вижу я, что подо льдом кипели Усилья тайные, чтоб выйти из-под льда, Чтоб разорвать его в каком-нибудь апреле И льдины унести, чтоб вешняя вода Могла везде залить болота и низины, Едва раздастся крик весенний лебединый. 14
Мой небольшой мирок (он капля лишь одна, Которая судьбу всей влаги разделяла), Все радости (они пьянили без вина), Отравы разные (я видел их немало) Нежданно потрясла всемирная война И обывателей, как камнем, ударяла По мирным головам. В ту именно войну Я жаркую свою оканчивал весну. 15
Солдаты… Голоса… Туч ржавые отары… Стегает женщина бессильного коня… Певички, лазарет, калеки, земгусары [169] И черносотенцев мордастых суетня, — А в сердце молодость; сырые тротуары За эти вот леса зовут, ведут меня, За лесом вдалеке, за этой вот горою Вот-вот откроется мне утро золотое! 16
Зима. Невнятица вечерняя и мгла. Снежок на фонаре и огоньки в витрине. Застыла девушка у пестрого стекла И прямо в сердце мне свой взгляд роняет синий. Смешалася с толпой, с ней вместе поплыла, И вот душа моя — как некий глас в пустыне… Нетрезвый прапорщик за девушкой спешит, Догнал… раздался смех… И вновь душа скорбит. 169
Земгусары — служащие тыловых организаций так называемого Союза земств и городов, щеголявшие своей военной формой.
17
Однажды в зимний день шагал я в море снежном, Играло, пенилось и двигалось оно. И сам я точкой плыл в движении безбрежном. И цели знать моей мне было не дано. Вдруг голос — ветерок, и голосом тем нежным Вновь сердце бедное мое обожжено. А голосок звенит, как будто под сурдинку, И вижу пред собой снегурочку — снежинку. 18
«Прошу вас проводить меня домой!» — И жаль Мне эту женщину невыразимо стало. Благоуханная дышала мне печаль Цветов весны сквозь снег, и так легко дышала Ее неясная, туманная вуаль. Я подал руку ей — ее рука дрожала, — И молча мы пошли сквозь сумасшедший снег. Казалось нам — бежит за нами человек. 19
Весь мир, как бы оркестр нескладный, но огромный, Звенел, и вспыхивал, и потухал кругом. Мы долго молча шли… Но вот и флигель темный, Он во дворе стоял, объятом смутным сном, И только снег вокруг носился неуемный. «Спасибо, мы пришли… Мой друг за тем окном… Я мужа бросила… Меня убить он хочет…» Исчезла. Только снег, сойдя с ума, хлопочет. 20
Рукопожатие — как долгие века! Рукопожатие — короткое мгновенье! И не видать ее — одна кипит пурга… И всё растаяло, как будто сновиденье, И, может, заслужил я имя чудака, Банальное свое поведав приключенье Друзьям-читателям. Пусть это будет сон — Не обязательно он должен быть умен. 21
Не слишком преданный мельчинке-бытовщинке, Ту ночь метельную забыть я не могу: Я помню мглистый снег и узкие ботинки, И отпечатки их я помню на снегу. Вот — с нею рядом я, и в два ручья снежинки Стремятся с двух сторон, и мы бежим в пургу. «Спасибо» милое я вспоминаю ныне, Как искорку в окне среди морозных линий. 22
Студенческой скамьи не вспоминаю я, Года студенчества истратил я впустую — Признаться, мне дала не много та скамья. Усвоив истину несложную такую, Что дело не уйдет, по полю бытия Катясь бессмысленно, я жил наудалую, Лишь слыша изредка гуденье непогод, Лишь видя иногда, как вихрь деревья гнет. 23
Но я не обладал способностью антенны Или сейсмографа, — и разве я один! Не трогали меня дождей и вихрей смены: Гул грохотал низин, гремел набат вершин, И шепот слушали дворцов и хижин стены, — Я ж, современности недальнозоркий сын, По жизни странствовал, как перекати-поле, Своею собственной одною занят долей. 24
Мне очень жаль, что я прошел полуслепым Туманные года, чреватые великим! Но в день прозрения вдруг расступился дым Над современностью, над людом многоликим, И понял я тогда, чем был он одержим — Родимый мой народ, томимый гнетом диким, И все я понял сны, какие видел он Во мраке тягостном столыпинских времен. 25
Тот мрак еще давил, хотя рука Богрова «Петра последнего» к могиле привела. Меж молодых людей (о панычах здесь слово) Цветами гнусностей отрава расцвела, А на полях войны — здоровая основа — Простой народ страдал, и кровь его текла, Чтоб «джоны» разные не чересчур скучали, Чтоб прожигали жизнь, не ведая печали. 26
А Родионов сын — ровесник мой — Иван, С которым раков мы немало наловили, В окопах холодал, глотаючи туман, И по лицу его нередко вши скользили, Пока он не погиб от двух нежданных ран (Историки о них нигде не говорили). В Таврическом дворце, кадет и друг основ, В те дни витийствовал профессор Милюков.