Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
31
И собственности страж, и честности оплот, Он стал помещиком не слишком будто честно. Именьем управлял не месяц и не год Помещицы одной, и говорят, известно: Он госпожу свою от всех земных забот Избавил, отравив, — что в сказках лишь уместно Про королевичей да королевен. Так По-воровски он стал владетелем Кошляк. 32
А некий господин считался инженером И делом мельничным в деревне заправлял. Любитель пострелять, служа для нас примером, Охотничьей порой он уток поджидал На кровле мельницы и этаким манером Вечерние свои досуги коротал. Воздвигнув башенку на мельничном строенье, Прославился навек он гордым тем твореньем. 33
Плотина, мельница, ракита — милый вид Для сердца моего навек незабываем. Хотя не молод я, но кто же запретит Стихам моим цвести апрелем или маем? От эха дальних лет (поэт так говорит) Не прахом веет лишь, — мы в юность вновь вступаем В воспоминаниях… Подобная строка Лишь вечного брюзжать заставит старика. 34
Кто знал вечерние вот эти перелеты — И радость на земле большую видел тот. Блистают небеса от тонкой позолоты, За точкой точечка по золоту плывет. И окрик: «Не зевай!» — «Не прозеваю, что ты!» И впился взгляд в крыло, туда, вперед, вперед… Скажу, хоть убеждать не стану маловера,— Однажды обстрелял [168] я даже «инженера»! 168
Обстрелять — набить больше дичи. Не надо, друзья, скептически ухмыляться: я сообщаю подлинный факт.
35
Я память о тебе в душе моей таю, Последний, может, год моей весны хорошей. Как мне забыть ее! Ведь молодость мою Не скроет от меня и старости пороша… На перелете раз меж двух ракит стою, На кровле ж «инженер», и слышу — письмоноша: «Война с Германией!» — кричит ему и мне. Так с «инженером» мы узнали о войне. 36
Тогда, в начавшейся не разбираясь драме, Хотя в политике был «инженер» мастак, Не замечали мы свинцовых туч над нами, Не понимали мы, что это грозный знак, Что буря близится, с громами и дождями… Да что тут говорить! С людьми бывает так, С крупнейшим знатоком былых веков бывает: Он современности своей не понимает. ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Однажды в летний день над Унавой-рекою Неосторожного чирка я подстрелил. Он на воду упал, где с травкой водяною Переплелся камыш. Я без собаки был: Разделся догола — и в воду. Под ногою Сперва я ощущал коварный вязкий ил, Стараясь к берегу держаться всё ж поближе, Но дальше плыть пришлось по мутной зыбкой жиже. 2
За убегающим я и поплыл чирком: Он — раненный в крыло — нырял и появлялся Вновь предо мной, и я в сплетенье трав густом За ним сквозь сабельник высокий продирался; Кувшинки змеями скользили за пловцом. И — горестный пловец — я понял, что попался: И вырваться нельзя, и невозможно плыть, Ну, словом, довелось водицы мне испить. 3
Барахтаясь в воде и воду ту глотая, Я выбился из сил и к смерти был готов. Хоть зелень вкруг меня сияла молодая, Но уходил я в ночь… Скажу без лишних слов, Я образ Лидочки увидел, утопая, — И в темноте угас далекой жизни зов! Всё стало тишиной, замолкло, замолчало. «На помощь!» — из меня вдруг что-то закричало. 4
И, снова вынырнув, увидел я челнок, Среди купав и трав ко мне спешил он — валок (Еще мгновение — и я б спастись не смог!), И голос прохрипел (такие у русалок, Всегда простуженных: водица да лесок…). Я, услыхав его, за борт схватился, жалок. Но кто же крикнул мне: «Держись за лодку, друг!» Но кто же спас меня? Конечно, Каленюк! 5
Ах, краше чувства нет в прекрасном этом мире: Держась за милый борт, за добрым челноком Плыть прямо к берегу у жизни на буксире, Которая цветет так радостно кругом. В ушах полно воды, но солнышко в эфире И согревает всё своим святым теплом. А Каленюк меня сетями прикрывает И вновь ловить плотиц на речку поспешает. 6
Когда же вечером Исакович сидел, Потягивая свой «дюбек» домашний лучший, И словно в область снов далеких отлетел Тот приключившийся со мной недавний случай,— Он (наш Исакович) всё вспомнить захотел. Хоть стал его рассказ старинкой неминучей, Но вызвать мысли в нас различные бы смог. «Вот…» — приступил Денис, пускаючи дымок, — 7
«На место выплыл я, где хороша плотица, — Подобной я с весны не лавливал. Плотва В таком количестве под Рудкою толпится, Что здорово клюет и после Петрова… Вот, значит, я ловлю и слышу — может, снится? — Как будто голосок доносится едва. „На помощь!“ — он зовет. Так что же там стряслося? И показалось мне, что голосок Самрося». 8
Вы сами знаете, что за мужик Самрось, — С такими лучше бы и вовсе не встречаться… Не раз мне ссориться с Самросем довелось, И горя я хлебнул из-за него, признаться! «Тони, пожалуйста, коль уж тонуть пришлось, Иди к чертям на дно!» — подумал я с прохладцей, Но всё же человек, хотя и сатана: Я бросился спасать и вижу — вот те на! — 9
«Максим, а не Самрось. Вот это — вижу — штука! Уж выкатил глаза бедняга наш Максим, Пускает пузыри, как будто в бредне щука…» И тут рассказчика густой окутал дым, Житейской мудрости засим пошла наука. «Ну, опрокинем, что ль!» — Богдан сказал засим, И опрокинули, и налили вторично, Спасение мое отпраздновав прилично. 10
С тех давних пор во мне то чувство всё росло, С каким хотел бы я быть взятым и могилой. Стократ я полюбил зеленый мир, тепло, Мурашек на траве, людей характер милый, Смиряющих в своих сердцах и душах зло… Но, впрочем, бог Зевес, спаси меня, помилуй, Вас всепрощению учить, читатель мой, Чему учил людей писатель Лев Толстой!