Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
30
Щадя читателей, поэт, им не давай Реестра всех страстей, изведанных тобою. И песню я любил, и свист утиных стай, И стружек запашок, и зеркало речное… А бузина в цвету! А несравненный май! А как лини клюют той майскою порою! Денис по-своему звал «линьями» линей. И вот настал черед подумать и о ней. 31
О, Ганя милая! О, средство от влюбленья — Крапива! — я уже упоминал о вас. Зеленый гимназист, вздыхая по-тюленьи, Слова признания шептал я много раз,— Их слушали одни мои стихотворенья. Заветные листки от посторонних глаз Я всячески берег и вновь писал, пылая… Ну, словом, я познал тебя, любовь святая! 32
И каждый знал любовь, ее истолковав На собственный манер. Но что ж она такое? Мелькнувший птицею узорный ли рукав, Или мгновенный взгляд, объявший вас тоскою, Иль вдохновение, иль глупость, — каждый прав, Когда он говорит и это и другое: Любовь — всех образов и всех понятий смесь, В коротком слове том словарь огромный весь. 33
Вечерний час. Теплынь. Журчит вода живая. И с лейкой девочка опять передо мной, Похожая на всех и вместе с тем другая, Такая милая… Как в дымке голубой, Она склоняется, левкои поливая. И это — дальнее — мне кажется канвой, И вышиты по ней не сон, не сновиденье, А чувство первое — бессонница, томленье! 34
О гимназисточка! Как мне забыть твой дом! На Благовещенской жила ты рядом с нами. Благодарю тебя за всё, что мы зовем Беседами без слов, безмолвными речами. Благодарю тебя за каждый жест, в каком Вся отразилась ты. Как я хотел губами Прильнуть к твоим губам! Да только — вот беда: Мы не были с тобой знакомы никогда… 35
Умчалась тучка вдаль, но влажный след остался (Да это Лермонтов!). Твой образ сохраня В воспоминаниях, я снова им предался. Родные кто мои и как зовут меня, Не узнавала ты. Я тоже не справлялся Об имени твоем и кто твоя родня… Влюбленным — заполнять подобную анкету Ни милой девочке не надо, ни поэту! 36
Старушка милая (увы, — мы старики!), Очки свои надев, вы, может быть, прочтете Писания мои до этой вот строки, И всё поймете вы в лирическом отчете, И сразу вспомните те дни, что далеки, И станет страшно вам, и грустно вы вздохнете, И вам покажется: вы — девочка и вас Левкой к себе зовет в вечерний теплый час. 37
И, может быть, мой сын, повитый дымом боя, Товарищ неплохой и доблестный боец, Вдруг с вашей дочерью, такою молодою, Случайно встретится, и трепет двух сердец Подслушает земля. (Она и нам с тобою Дала и свет и цвет, и в ней мы свой конец Когда-нибудь найдем.) Так будь благословенно Всё то, что молодо, всё, что, как жизнь, нетленно! ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Джон Припс из Лондона, иначе Припаяй, Учился там же, где и ваш слуга покорный — Создатель этих строф (фамилию читай На титуле мою). В пятнадцать лет бесспорный Вполне законченный подлец и негодяй, На пакость всякую он хлопец был проворный,— Сказал бы так о нем полтавский наш Марон [147] , То был шекспировский — в миниатюре — Джон [148] . 147
Марон — Вергилий; полтавский Марон — Котляревский, он говорит об Энее: «удавсь на всеє зле проворний».
148
Сэр Джон Фальстаф — персонаж Шекспира, гуляка, распутник, обжора, гениальный враль.
2
Вот этот самый Джон однажды в бакалее, Где заправляла всем толстенная «мадам», Минуты скоротать решил повеселее — Как сам он говорил, «устроил тарарам»: «Тупица»-гимназист с ним был, и, черта злее, Джон Припс схватил его, крича: «Пошел к чертям!» — И в бочку, мирный сон нарушивши селедок, Товарища всадил, и ржал весь околоток. 3
Так «золотая» та резвилась молодежь — Лишь по названию знакома вам такая. Гимназию мою простой не назовешь, И частная была она, и дорогая, И либеральностью прославленная всё ж! Бывало, буржуа сыночка-шалопая. Родное дитятко, лишь время подойдет — Учиться прямо к нам в гимназию везет. 4
Паныч Флерковский был сродни дворянам, верно, Которые родню Тараса на щенка Меняли невзначай. Чуть-чуть, но всё ж манерно Себя держал паныч. Дворянского сынка К себе романтика влекла неимоверно. Он как-то застрелил корову лесника, Сначала за нее билет дав сторублевый: Назвал он зубром то, что было лишь коровой. 5
Ну, словом, целый ряд богатых панычей — Сынков купеческих, дворянских, фабрикантских, Как говорится, цвел в гимназии моей. Каких тут не было забав и шуток панских: Один топил котят, другой же дуралей В коляске разъезжал отцовской, тот крестьянских Дивчат обманывал, и знали все о том, Что дом терпимости ему — родимый дом. 6
Но справедливость мне сказать повелевает: Такой не вся была в то время молодежь. С иными я дружил. Привяжешься, бывает, Когда в товарище «изюминку» найдешь, Что дружбы, может быть, секрет и составляет, Чем мир, где мы живем, быть может, и хорош: Мы тайну ищем в том, в чем тайны нет, что ясно, Как, например, любовь, — но это и прекрасно. 7
Тот — житель города, а тот в деревне рос. Но все мы числились среди друзей природы. Весенний ветерок всем опьяненье нес, Всех одинаково влекли поля, и воды, И птичьих крыльев шум, и шепот трав и лоз. Осеннею порой в дни золотой погоды Встречала нас река, и влажный лес, и луг, И милый мой Очкур, и добрый Каленюк.