Сам Капустин прискакал минут через сорок. Перепуганный и разгоряченный, он сбивчиво стал оправдываться. Язык у него еще больше одубел, и от Капустина сильно попахивало самогоном.

— Ладно, — прервал его Щербинин. — Теперь я вижу, каким чаем вы согревали живот. С огурчиком!

— Товарищ майор, чертова темь запутала. Сейчас все выправим, — не унимался Капустин.

— Вы понимаете, что натворили. Втянулась бы за вами вся колонна — попробуй развернись тогда в такой грязюке. Ночью ни за что не выбраться, а с утра немцы в упор расстреливать бы начали. Это ведь крови бы стоило. Понимаете — крови!

Щербинин вплотную подошел к Капустину, отвернул борт его полушубка и сорвал с гимнастерки новенький, только что полученный орден Красного Знамени.

— Пусть пока у меня побудет, — твердо сказал Щербинин. — Не я награждал, говоришь? Верховный Совет? Так вот я сейчас, на этой дороге, и есть для тебя Верховный Совет.

Батя мог быть и неумолимым.

Час ли, два пути — и дорога несколько улучшилась. Глуше доносился шум боя с отдалившегося фронта. Исчезли ракеты, назойливо маячившие в ночном небе. Наступал рассвет.

Андрей верхом ехал обочиной дороги. Изредка придерживал лошадь, пропуская взвод за взводом, и снова следовал дальше. Солдаты немного приободрились, колонна ожила, заговорила.

— Пишут, тяжело в колхозе, — послышался незнакомый голос.

— Туго, что и говорить, — отозвался другой.

— Местами на коровах пашут, землю лопатой разделывают, а хлеба собирают не меньше, чем до войны.

— Ладно работают люди.

— Зато после войны на танках пахать будем — куда их девать?

— И тракторов хватит, тогда их впятеро прибудет, если не больше. Богато заживем.

— Мне вот тоже пишут, — и Андрей узнал голос Голева, — за несколько месяцев такой завод отхватили, что ай-я-яй!

— Да ну!

— Ей-бо, так. Не сидят сложа руки.

— За труд такой орден надо, самый большой.

И уже слышится новый голос:

— Он бьет, а я ползу и ползу. Когда метров тридцать осталось, привстал маленько — и длинную очередь прямо в амбразуру. Пока они там опомнились, я броском вперед и — гранату туда же. Замер враз, угомонил. А тут и наши насели.

— А я вот заскочил в сени, — раздается в ответ, — рванул дверь и за каменную стену, а оттуда — очередь из автомата. Выждал минуту да как махну туда противотанковую, аж сам оглох…

А издали выделяется басок:

— Турция двоедушна: вроде и нейтральна, а с фашистами компанию водит.

— Грош цена ее нейтралитету, — отозвался кто-то звонким баритоном, по которому Андрей безошибочно узнал Азатова.

— Ее политика, — подхватил Сабир, — что течение в Босфоре: вверху — в одну сторону, а внизу — совсем в другую.

— Одним словом, подлая политика.

И снова другие голоса:

— Письмо от своего парнишки получил.

— Как у них там?

— Знатно получается. Мой триста трудодней заработал.

— Сколько ж ему?

— Да четырнадцать годков.

— Смотри ты!..

И вдруг пошло совсем из другой оперы:

— Приехал, значит, невзначай, а у жены еще муж…

— Как же так?

— А так. Получила похоронную, погоревала-погоревала, что делать? А тут сосед с фронта без руки пришел.

— Ишь ты.

— Только поженились — первый нагрянул. В партизанах был, ранен, лечился. Охнула — и без сил на пол опустилась. Точно подрезали ее. И рада, и не рада. И первого любит, и этого жаль.

— Блудня.

— Не скажи, степенная была. Как знать, что такое вывернется.

— И что ж они?

— Что ж, судили-рядили, как быть. А тут первый присмотрелся: брюхата баба. Дело еще путанее. Ушел бы — детей двое. Как с ними?

— Ну и ну.

— Ни первый, ни второй не отказываются от нее. И порешили, пусть сама выбирает. Заревела — что делать? Прости, говорит, второму, спасибо за все доброе, а Степана больше люблю, и дети…

— И как же? — не утерпел кто-то.

— Пишут, живут, и неплохо живут.

Бесхитростная история никого не оставляет равнодушным, и Андрей слышит, как горячо обсуждают солдаты драму чужой семьи.

А откуда-то из конца колонны доносится песня. Негромкий, но заливистый тенорок выводит: