Вообще стоянка на Мадагаскаре еще раз показала железную энергию и огромный организаторский талант адмирала Рожественского.

Только он один мог даже негодных людей заставлять работать при очень тяжелых условиях и извлекать из их работ пользу.

Он по-прежнему был “богом” для команды, которая ему сильно верила, и для большинства офицеров».

Когда стоянка затянулась, «один только Рожественский, несмотря на больное состояние, все еще держался, заставлял работать, подчас принимая крутые меры, ругаясь и временами прямо впадая в бешенство, но иначе он не мог; еще раз повторяю, что только он один мог все же удержать идущий душевный развал. При другом адмирале было бы много хуже.

У нас, на “Сисое”, публика, конечно, тоже была тронута общей болезнью, но в особенности командир, который начал пьянствовать и наплевал на все. Среди офицеров “Сисоя” пьянство не пошло, но все-таки почти все распустились». 

На переходе к Камрангу

«Наконец стало известно, что мы пойдем дальше и назначен день ухода. Все облегченно вздохнули и сразу подтянулись — все-таки, по крайней мере, хоть стало известным, что мы идем в бой, а каков будет результат — что бог даст…

Вышли мы с Мадагаскара, насколько я помню, в начале марта. Весь переход прошел блестяще — при почти полном штиле; временами хотя и шла довольно крупная зыбь, но все-таки, несмотря на размахи броненосца “Сисоя” до 15 градусов, она не мешала во время остановок погрузке угля с транспортов баркасами…

На этом переходе командир стал вести себя все хуже и хуже, а когда ждали боя и атаки, он ежедневно напивался почти “до положения риз”, что, по моему мнению, рекомендовало его не совсем лестно для его храбрости.

Наконец даже наш спокойный старший офицер не выдержал и заявил ему, что он немедленно доложит Адмиралу о его безобразном поведении и потребует его смены.

Командир просил прощения, стих и перестал пить, так что мы вздохнули спокойней. Во всяком случае же, если ночью случилась бы атака и в это время командир был бы не трезв, было решено, что его арестуем и в командование вступит старший офицер».

Полная недоброкачественность

Закончим пока цитаты из воспоминаний лейтенанта Витгефта. Сказанного уже вполне достаточно для прояснения вопроса. Мы видим, что капитан 1-го ранга Озеров обладал некоторыми весьма специфическими чертами характера, мало уместными для боевого командира.

Скрыть их при двухмесячной стоянке на Мадагаскаре вряд ли представлялось возможным, так как стоящая на одном рейде и общавшаяся в одном и том же поселке на берегу эскадра представляла собой большую коммунальную квартиру.

Есть все основания предполагать, что командир «Сисоя» мог не раз и не два получать суровые «отеческие вразумления» от сурового Адмирала. Одного напоминания о них во время перехода Индийского океана со стороны офицеров броненосца оказалось достаточно, чтобы командир обрел на время человеческий вид. Вместе с тем воспоминания лейтенанта Витгефта с несомненностью свидетельствуют, что вопросу сохранения своей жизни капитан 1-го ранга Озеров придавал весомое значение. Напоминая этим командира броненосца береговой обороны «Адмирал Сенявин» капитана 1-го ранга С.И. Григорьева, о котором еще будет отдельный разговор.

Между тем именно по показаниям капитана 1-го ранга Озерова Следственной Комиссии до сих пор судят об отношениях между Адмиралом и командирами судов эскадры. Показания же каперанга М.В. Озерова таковы:

«Бывавшие время от времени у Начальника эскадры собрания флагманов и командиров, кажется, за всю стоянку у Мадагаскара не более 3–4 раз, носили характер или указаний о неправильности действия каких-либо судов за предыдущее время или расспросов и инструкций по хозяйственной части эскадры и последние — преимущественно. Что же касается до боевых движений, то их совсем никогда не обсуждали, а если что-либо вскользь и затрагивалось, то в виде категорических подтверждений приказаний устных или письменных, бывших или будущих. Вопрос о недостаточности практических стрельб, насколько помню, только раз немного и дебатировался после каких-то кому-то замечаний о плохой стрельбе, но злосчастное “Нет более снарядов” все сковывало, и рекомендовались наводки и стрельба стволами.

Помню, что протоколов таких собраний не велось, так как, во-первых, каких-либо обсуждений коллегиальных вопросов никогда не было, а, во-вторых, они не давались к подписи присутствовавшим. Тон же этих собраний вообще был таков, что с них торопились уехать и не было желания их посещать.

Не мне судить самого себя или, тем более, моих коллег, из коих большая часть покоится на дне морском, но надо было понимать полную нашу недоброкачественность при виде такого надменного и презрительного обращения как председателя собраний, так даже его штаба, которое не только отнимало желание какого-либо вопроса, совета, обсуждения, парализовало инициативу, но рождало сердечную тоску о благополучном окончании собрания.