Уши учениковъ страдали страшно.

Такъ шелъ весь урокъ. Около каедры накоплялось все боле и боле учениковъ, ошибавшихся въ одной какой-нибудь букв. Тутъ были перебраны: пыль, пяль, пиль и пылъ, солоные и солэные, столъ и столь, и какъ только добирались до настоящаго выговора роковыхъ словъ, такъ сейчасъ же начиналось. дранье за уши всхъ учениковъ, стоявшихъ у каедры, я повтореніе словъ: das ist's, das jet's, mein Freund! За ршеніемъ вопросовъ Рейтнанъ обращался всегда къ Розенкампфу, какъ первому ученику въ класс, сидвшему въ немъ уже второй годъ. Розенкампфъ отвчалъ съ какимъ-то пренебреженіемъ и злостью, не двигаясь съ мста, и если только подмчалъ ошибку въ выговор самого Рейтмана, то тотчасъ же говорилъ ему: «вы сами не такъ выговариваете». Рейтманъ багровлъ отъ злобы и признавался въ ошибк. Розенкампфу все сходило съ рукъ.

Какъ ни страшенъ былъ учитель, какъ ни боялись ученики, что ихъ вотъ-вотъ сейчасъ вызовутъ и начнутъ драть за уши, но все же они страшно скучали и черезъ силу удерживались отъ разговоровъ и сохраняли тишину. Посреди этой тишины давно уже слышалось жужжанье мухи; неотвязчивое наскомое назойливо жужжало и — странное дло — жужжанье начало, наконецъ, возбуждать смхъ на задней скамь.

— Что у васъ тамъ? — крикнулъ Рейтманъ по-нмецки и уже катился съ каедры и летлъ по классу.

Начались оплеухи, допросы и новыя оплеухи, но муха отыскалась во образ одного русскаго мальчугана. Виновному досталось нсколько звучныхъ пощечинъ и велно было ему, рабу Божію, и двумъ его сосдямъ стоять въ продолженіе недли на колняхъ во время уроковъ Рейтмана. Такъ прошелъ второй урокъ; меня Рейтманъ заставилъ прочесть дв строки и объявилъ мн, что я читаю по-нмецки хуже всякаго сапожника; больше со мною онъ не разговаривалъ.

Для полнйшей характеристики господина Рейтмана разскажу нсколько случаевъ изъ его дятельности. Однажды онъ забылъ дома свою табакерку, пришелъ въ классъ, позвалъ къ себ своего сына, поколотилъ его и веллъ сбгать домой за забытою вещью. Другой разъ по ошибк далъ оплеуху одному болзненному мальчику, тотъ упалъ въ обморокъ. Рейтманъ поблднлъ, послалъ за водою, торопливо разстегнулъ ученику курточку и, когда тотъ пришелъ въ память, началъ ласкать мальчика, просилъ у него извиненія и заставлялъ при себ прибить того школьника, за котораго невинный получилъ оплеуху. Ребенокъ не согласился, и Рейтманъ имлъ удовольствіе собственноручно поколотить виновнаго. Бить, бить и бить было маніей бочкообразнаго господина; онъ ставилъ баллы снисходительне другихъ учителей, ибо за худой баллъ ребенка наказывалъ инспекторъ, оставлявшій его въ школ по средамъ и субботамъ доле урочнаго часа, и Рейтману это не могло принести удовольствія. Онъ билъ съ увлеченіемъ, поддразнивалъ себя, искалъ случая придраться. Во дни студенчества онъ готовился въ пасторы, не выдержалъ экзамена и посвятилъ себя преподаванію нмецкаго языка и всеобщей исторіи. Послдній предметъ зналъ онъ по Беккеровой Weltgeschichte и пользоваться другими пособіями не считалъ нужнымъ. Мы зубрили у него тысячи именъ и годовъ; объ иномъ корол въ исторіи только говорилось то, что сей знаменитый мужъ былъ плшивъ, и въ нашемъ воображеніи рисовалась вмсто человка одна громадная историческая плшь, но все же мы были обязаны помнить о ней такъ же, какъ помнили о длахъ Александра Македонскаго. Въ часы исторіи приносилась въ классъ географическая карта и длинная палка-указка; карта рдко шла въ дло, но палка безостановочно гуляла по нашимъ головамъ, вбивая въ нихъ имена и числа. Рейтманъ разсказывавъ событія съ жаромъ и, со своей точки зрнія, отвергалъ въ человк свободную волю, толковалъ о предопредленіи, вроятно, вспоминая о неудачной попытк сдлаться пасторомъ, и проповдовалъ Resignation: при этомъ его масляные глазки взводились къ небесамъ, то-есть къ классному потолку, гд часто виднлись комки жеваной бумаги и болтавшіеся чортики, и по жирнымъ щекамъ проповдника сочилась одинокая слезка умиленія, потомъ глазки вдругъ смахивали долу и искали, нтъ ли виновнаго, нельзя ли кого-нибудь побить. И вдь находилъ, всегда находилъ.

Этому учителю обязанъ я многими слезами, безсмысленнымъ знаніемъ всеобщей исторіи и чистымъ нмецкимъ выговоромъ.

Промежутокъ времени между вторымъ и третьимъ уроками прошелъ довольно сносно. Я даже не замтилъ, какъ вошелъ въ классъ учитель. Впрочемъ, трудно было и замтитъ; онъ какъ будто не входилъ въ классъ, а просто находился въ немъ и прежде, сидя гд-то въ толп учениковъ, и теперь только взошелъ на каедру, чтобы дти замтили его присутствіе.

— Тише, тише, дти! — увщавалъ учитель школьниковъ.

Отъ увщанія сдлалось немного тише, ученики, повидимому, не боялись этого господина. Я сталъ его разсматривать.

Представьте себ безконечно-длинную, невообразимо-худую фигуру съ лицомъ, изрытымъ морщинами, съ какимъ-то бловатымъ шрамомъ на лбу, съ двумя клочками бловато-желтыхъ волосъ на ввалившихся щекахъ (нкоторые говорили, что эти клочки представляютъ бакенбарды) и точно такого же цвта хохломъ надъ лбомъ; прибавьте къ этому изображенію длинный тонкій носъ и ротъ, почти лишенный зубовъ, — и вы будете имть почти полный портретъ господина Мейера, преподававшаго въ младшихъ классахъ математику, исправлявшаго должность библіотекаря и замнявшаго, безъ всякаго за то вознагражденія, отсутствующихъ гувернеровъ. Еще сидя на скамь, я усплъ разсмотрть это лицо, и оно поразило меня своею некрасивостью: оно было не страшно, но до крайности смшно. Такое смшное безобразіе можно найти только въ нмцахъ; въ Германіи вы часто встртите буршей, взглянувъ на которыхъ расхохочется даже самый суровый человкъ, и невольно вырвется у него восклицаніе: «вдь создалъ же Богъ этакую потшную штуку!

Мейеръ позвалъ меня къ себ.

— Кафаришь ты по-нмецки, mein Junge? — спросилъ онъ меня.

— Я по-нмецки не знаю, — отвчалъ я, стараясь не смотрть на его лицо.

— Ну, Богъ дастъ, выучишься. Ариметикъ ты изучалъ?

— Четыре правила простыхъ чиселъ знаю.

— Умешь считать безъ доскъ въ голова?

— Нтъ-съ, не умю.

— И это выучишьея; всэ, мой дружокъ, выучишься, даже и то, чего я не знайтъ.

Нмецъ гладилъ меня во голов и ласково разсматривалъ черты моего лица. Я ршился взглянуть на него и, Боже мой, какіе чудесные глаза увидалъ! Голубые, ясные, какою глубокою любовью свтились они изъ-подъ нависшихъ желтоватыхъ бровей! Ихъ грющій взглядъ ласкалъ меня такъ же, какъ его рука ласкала мои волосы. И мн кажется, я не отошелъ бы во-вкъ отъ этого некрасиваго, смшного человка, чтобы только чувствовать на себ его взглядъ, быть подъ его защитой.

Вскор я узналъ исторію жизни господина Мейера и постараюсь теперь же разсказать ее читателю: отдохвуть мн захотлось.

Мейеръ родился бднякомъ, воспитывался въ Германіи и кончилъ курсъ наукъ въ одномъ изъ тамошнихъ университетовъ. Первымъ ученикомъ онъ нигд не былъ, неспособнымъ его считали везд, товарищи подшучивали надъ нимъ, и между тмъ что-то непреодолимо тянуло къ нему всхъ людей. Это что-то притягивающее проявлялось во всемъ его существ; но что это было — объяснить не было возможности. Къ нему приходили за совтами, просили его быть посредникомъ между повздорившими друзьями, желали слышать его мнніе о дятельности разныхъ людей, хотя знали, что онъ былъ однимъ изъ непрактичнйшихъ существъ въ мір. Двадцати лтъ онъ сдлался учителемъ математики и женился по любви. Черезъ годъ посл свадьбы у него родился сынъ, но его рожденіе стоило жен Мейера жизни. Мейеръ, почти юноша, остался съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, но не тяготился ничмъ. Сынъ росъ и учился отлично, во всхъ классахъ онъ былъ первымъ; настало время послднихъ экзаменовъ, мальчикъ сдать ихъ блистательно, и вдругъ занемогъ горячкою: черезъ недлю его не стало. Мейеръ чуть не сошелъ съ ума. Мало-помалу, онъ успокоился и, въ качеств домашняго учителя, ухалъ съ семействомъ одного барина въ Россію, черезъ три года онъ поступилъ учителемъ въ N-скую школу. Онъ любилъ всхъ и все, ему рдко платили благодарностью за любовь и смялись надъ нимъ вс: «смшонъ, какъ Мейеръ», было школьною поговоркой; но стоило Мейеру сказать, что онъ хочетъ оставить школу, и вс вдругъ начинали его упрашивать остаться: безъ Мейера школа была бы не полна. Онъ вчно рылся нь библіотек, читалъ вс педагогическія книги и писалъ проекты воспитанія дтей; проекты выходили крайне гуманны и честны, но совершенно непрактичны: въ людяхъ Мейеръ видлъ какихъ-то свтлыхъ духовъ. Посл паденія каждаго проекта онъ приходилъ въ классъ необычайно грустнымъ.

— Что вы скучны, г. Мейеръ? — спрашивали его ученики.

— Мой проектъ о вашемъ счастіи не удался, я его писать съ такая любовь, такъ хотлъ вамъ изученія наукъ облегчать, и онъ палъ! — отвчалъ Мейеръ и вечеромъ душилъ пансіонеровъ чтеніемъ извлеченій изъ проектовъ.

Ученики такъ привыкли къ этому, что, наконецъ, прямо спрашивали Мейера, если онъ былъ грустенъ:

— Что, г. Мейеръ, врно вашъ проектъ палъ:

— Палъ! — качая въ раздумь головою, отвчалъ старикъ; виноватъ! я хотлъ сказать: старое дитя.