— Ты пожаловался на него?

— Нтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.

— Теб сколько лтъ?

— Двнадцатый; я старше тебя, да это все равно. — Что ты длаешь дома, когда нтъ уроковъ?

— Рисую, а нтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.

— Что же она разсказываетъ?

— Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ; это есть такая хорошая исторія, — и я началъ разсказывать хорошую исторію.

Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ «Донъ-Кихота».

— А еще что ты читалъ?

— Больше ничего не читалъ. Книги для дтей скучно читать, мн и здсь надоли ребятишки, я вдь ихъ очень не люблю.

— Отчего же ты не любить ихъ?

— Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.

— За что же ты меня любишь?

— Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.

Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повстяхъ для дтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повстяхъ для дтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвтствуетъ: мн очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ. — Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дти! Но въ томъ-то и бда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.

Мн, по моему положенію въ свт, пришлось близко взглянуть на дтей. Въ первые дни знакомства со мною, почти каждый ребенокъ являлся передо мною куколкою на пружинк, заведенной родителями, безъ чувствъ, безъ мыслей, всегда готовый проплясать на какой угодно проволочк приличный его возрасту танецъ. Я старался расшевелить истуканчиковъ и, посл долгихъ усилій, мн всегда удавалось увидать въ нихъ живое, своеобразное, характерное существо. Теперь я не поврю никому, кто проповдуетъ: «какой у дтей характеръ, какія у нихъ чувства! Это пустые капризы, мелкія безслдныя прихоти, они проходятъ талъ же скоро, какъ высыхаютъ дтскія слезы. Дти — безцвтный воскъ». Такъ, милостивые государи, дитя — воскъ, но не безцвтный, не одинаково гибкій. И знаете ли вы, что эти слезы, пролитыя въ дтств, смываютъ вс благіе порывы въ человк, что ни въ одномъ взросломъ не оставляютъ он такихъ слдовъ, какіе оставляютъ въ ребенк; он изсушаютъ, очерствляютъ его, убиваютъ въ немъ постепенно вру въ добро, длаютъ его сначала врагомъ грубой няньки, озлобленныхъ товарищей, глупыхъ учителей, и потомъ врагомъ каждаго человка-собрата, и осаждаютъ за дн его души все накипающее горе, доводятъ его до безотраднаго состоянія, когда человкъ говорить: «что за дло другимъ до моего горя? они его осмютъ», и говорить онъ это съ сожалніемъ, что не фразерство, не ломанье актера, но вся сущность нашихъ человческихъ отношеній выработала въ его ум эту безотрадную мысль.

Помню я, какъ будто случай былъ вчера, когда меня пригласили учить двнадцатилтняго мальчика; рекомендовали мн его за лниваго, упрямаго и злого ребенка. Ни того, ни другого, ни третьяго не могъ я замтить въ его задумчивомъ, но не сонливомъ лиц и въ его большихъ карихъ глазахъ. Я началъ учить; однажды прихожу на урокъ, мн говорятъ, что мой ученикъ заупрямился, разозлился, и нтъ возможности вытащить его изъ спальни; попросили меня подождать, покуда съ нимъ справятся. Я слъ въ гостиной, спальня была рядомъ, оттуда долетали до меня рыданія и звуки пощечинъ и толчковъ въ спину; я сидлъ, какъ на угольяхъ, наконецъ, среди рыданій я ясно услышалъ слова: «не мучьте вы меня ради Бога, убейте лучше разомъ!» Я не выдержалъ, позвалъ хозяйку дома и попросилъ у нея позволенія войти въ спальню. «Войдите, — отвчала мать ребенка, — но вашъ трудъ будетъ напрасенъ: въ немъ сидитъ демонъ упрямства и злости». Я вошелъ въ спальню и затворилъ за собою дверь. Ребенокъ сидлъ въ углу, положивъ голову на столъ и обвивъ ее руками. Я сталъ его уговаривать и ласкать, просилъ его разсказать встревожившую его исторію, общалъ заступиться за него, быть его другомъ. Онъ взглянулъ на меня, какъ бы желая увриться, правду ли я говорю: «Вы добрый! — заговорилъ онъ:- меня здсь цлыми днями дразнятъ и злятъ братья и сестры, потомъ жалуются на меня матери, она меня начинаетъ бить и разсказываетъ про меня отцу, и онъ сердится, ставитъ мн въ примръ братьевъ и сестеръ, а вдь я знаю, что они не его дти!» Меня, какъ громомъ, поразила эта фраза. «Спасите меня, не позволяйте имъ меня мучить!» — говорилъ мальчуганъ и прислонился ко мн головою и тихо-тихо плакалъ. Черезъ полчаса я уже давалъ ему урокъ, черезъ годъ онъ былъ однимъ изъ лучшихъ моихъ учениковъ и самымъ послушнымъ сыномъ, хотя мать, женщину, плохо скрывавшую свое легкое поведеніе, онъ не любилъ и не уважалъ, но это зналъ только я. Такія драмы происходятъ часто въ душ дтей, говорятъ же дти, прилично-благовоспитанно, по дтскимъ книжкамъ. Родители средняго и высшаго сословія городскихъ жителей заботятся только объ отсутствіи мщанскихъ манеръ, объ умньи держать себя, о прилизанной выдержк ребенка. Радъ бы онъ безцеремонно покричать, похохотать во все дтское горло, побороться со своимъ другомъ, повозиться съ нимъ на полу, но старается подавить въ себ проявленіе этихъ желаній, потому что ужъ слишкомъ привыкъ въ выдержк, слишкомъ благовоспитанъ. Чопорно, съ гусиной важностью выступаютъ эти дти даже по тротуарамъ главныхъ городскихъ улицъ, одтыя или въ затйливо-шутовской нарядъ, или во фрачекъ и пальто послдней моды; выглядятъ они шутами и карлами и, выдерживая свои роли, притворяются, ведутъ умные разговоры, утшая своею благовоспитанностью франтоватую maman; грустно глядятъ они на играющихъ въ снжки уличныхъ мальчишекъ, но и этой грусти не высказываютъ другъ другу; они уже стыдятся и знаютъ безполезность высказыванія своихъ чувствъ. Бдныя, несчастныя дти!

Такими благовоспитанными дтьми были отчасти Розенкампфъ и я; нашъ разговоръ, завязавшій узелъ дружбы, былъ пустъ и безжизненъ, и только очень привычный наблюдатель замтилъ бы, какою недтскою грустью и глубокимъ чувствомъ дышала послдняя фраза Розенкаипфа: «я тебя люблю, потому что ты всегда одинъ и скучаешь». Во второй части моей исторіи Розенкампфъ самъ разскажетъ читателю, что развило его характеръ, и почему высказалъ онъ эту мысль.

Понеслись надо мною школьные дни, недли и мсяцы своимъ чередомъ. Обжился я въ новомъ гниломъ болот, квакать по-лягушечьи вмст съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сченье, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмнному палачу Schuldiener'у. Не оскорбляли моего слуха слова Саломірскаго: «шушера, мелюзга, сволочь». Хохоталъ я вмст съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: «опять какую ни на есть пакость сотворите, иноврцы, я васъ всхъ къ порогу поставлю», и нетерпливо ждалъ я, когда иноврцы дйствительно сотворять пакость, то-есть начнутъ играть въ перышки или въ карты. Познакомился я со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ моей голов мысль, что ихъ дятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Я даже не могъ составить себ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Ршительно ничмъ не выдавался я изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы я, если бы не желаніе стоять выше всхъ по отмткамъ учителей и не боязнь передъ наказаніями: я былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Мн хотлось блестть и блестть, во что бы то ни стало. Не питалъ я горячаго чувства привязанности къ прочимъ дтямъ, глядлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ, меня еще выше ихъ. Только къ одному Розенкампфу я чувствовалъ сильную любовь, я гордился тмъ, что онъ, непривтливый съ другими, былъ ласковъ и нженъ со мною. Но я не понималъ его своеобразно-гордаго характера; онъ не покорялся и противорчилъ учителямъ, передъ которыми я трепеталъ и которымъ только тайкомъ ршался воткнуть въ столъ булавку; онъ грубо обращался съ товарищами и вызывалъ противъ себя всеобщую вражду. Школьники объясняли его гордость тмъ, что его отецъ былъ однимъ изъ главныхъ членовъ той общины, которая управляла матеріальными силами школы; я считалъ его гордость слдствіемъ безупречнаго поведенія и прилежанія. Но, отличаясь отъ всхъ характеромъ, Розенкампфъ не стоялъ выше другихъ школьниковъ по умственному развитію; его рчи были такъ же безцвтны, какъ рчи всхъ его товарищей и большей части городскихъ дтей изъ средняго сословія, ни одного мткаго слова, ни одного рзко-характернаго выраженія, никакого юмора не слышалось въ нихъ, и самые сильные порывы выражались въ нихъ въ мертвой и сухой форм канцелярскимъ, чиновничьимъ языкомъ.

Выше всхъ насъ стоялъ только одинъ мальчуганъ, сынъ русскаго мелочного торговца-мщанина, Калининъ, хотя этого не понимали ни мы, ни онъ самъ. Онъ былъ здоровъ, силенъ и широкъ въ кости. Лицо у него было умное, открытое, глаза плутоватые и бойкіе, длинные русые волосы вились. Онъ былъ не то прилеженъ, не то лнивъ: читалъ рдко и мало, игралъ часто и много; на первое грубое слово товарища отвчалъ десятью грубыми словами, иногда нецензурными, на первый толчокъ отвчалъ обидчику полновснымъ ударомъ. Несмотря на это, его любили за веселый нравъ, за бойкій языкъ, за беззаботное перенесеніе наказаній. Ученики, знающіе плохо или совсмъ не знающіе урока, имютъ привычку, надясь на подсказыванье и на нсколько сохранившихся въ памяти словъ, коверкая и перевирая, отвчать урокъ; они получаютъ вмсто нулей единицы и двойки, иногда даже избгаютъ наказаній и, что всего важне, заставляютъ учителей потратить классное время на возню съ двумя-тремя лнтяями и тмъ спасаютъ остальныхъ одноклассниковъ. Затя дтской лукавости въ кровопролитныхъ войнахъ съ учителями! Калининъ никогда не употреблялъ въ дло этой зати. Когда онъ не зналъ урока, и его вызывали учителя, то онъ прямо отвчалъ:- «Я не знаю урока». «Отчего?» спрашивали учителя. — «Не усплъ выучить», отвчалъ Калининъ. Его, разумется, наказывали. Подобные поступки не нравились и казались страшными школьникамъ. «Этакъ тебя всегда будутъ оставлять до семи часовъ въ школ», — говорили они. — «Тмъ лучше, уроки вызубрю,» — отвчалъ Калининъ. На такой доводъ нечего было возражать, но понять его разумность школьники не могли. Школа никогда не разгадала Калинина съ этой стороны; дйствующимъ, выдающимся изъ безпечной толпы лицомъ сдлалъ его случай, довольно странный, изумившій школьниковъ, смутившій педагогическое спокойствіе учителей-мудрецовъ. Никто не зналъ, какъ назвать Калинина за совершенный имъ поступокъ; одни ему удивлялись, другіе топтали въ грязь ребенка, а онъ первый позабылъ о случившемся, какъ будто ничего и не случилось.

Однажды какой-то школьникъ налилъ на каедру чернилъ, насыпалъ на нихъ песку и сдлалъ кашу. Дло было сдлано передъ часомъ французскаго учителя. Этотъ господинъ былъ до крайности гордое созданіе. Вы знаете, читатель, французскую походку? Она рзко отличается отъ русской и нмецкой походокъ. Русскій не ходитъ, а, не глядя подъ ноги и не разбирая пути, и, право, иногда не знаешь, кто своротилъ въ сторону: русскій ли человкъ или камень, лежавшій на кочковатомъ пути. Нмецъ идетъ и присдаетъ, идетъ и присдаетъ, какъ будто извиняясь передъ людьми, что онъ во фрак, но безъ галстука и жилетки. Не такъ ходитъ французъ: вытягиваетъ онъ свои ноги до того, что длается изъ нихъ дуга, обращенная выпуклостью назадъ, нчто въ род русскаго продолговатаго с, и безъ всякихъ книксеновъ твердо ступаетъ, какъ будто завоевывая каждымъ шагомъ то мсто, на которое становится его нога, точно этою завоевательною походкой хочетъ онъ добраться до береговъ Рейна. Такая походка была у господина Гро, прозваннаго журавлемъ. Онъ былъ до чрезвычайности щеголеватъ, ловко причесанъ, невозмутимо-хладнокровенъ въ обращеніи съ учениками. «Vous ^etes un gamin», спокойнымъ и ровнымъ голосомъ произносилъ онъ, записывалъ ученика въ штрафную книгу и совтовалъ инспектору его посчь. Безпощадность, презрніе, сухая вжливость и педантизмъ были отличительными чертами его отношеній къ намъ. Мы его не любили. Этотъ-то господинъ вошелъ въ классъ, и увидать на каедр грязь, составившуюся изъ чернилъ и песку. Онъ принялъ дло за личную обиду; съ большими за это стрляются на дуэляхъ, маленькихъ за это дерутъ, въ обоихъ случаяхъ капелька крови смываетъ съ чести самыя большія пятна.