Инспекторъ, по обыкновенію, заперъ въ отдльныхъ комнатахъ наказанныхъ дтей, оставленныхъ безъ обда, и глядятъ они съ завистью на играющихъ товарищей. Подъ вліяніемъ этого чувства, они не могутъ учить своихъ уроковъ, и наказаніе, кром мести, конечно, не будетъ имть такого результата. Уроки не будутъ выучены, а къ дтскому характеру прибавится еще одна частица озлобленія. Заслъ и я, никмъ не наказанный, въ класс и не пошелъ на дворъ; томить меня первое настоящее горе, и кажется, что не будетъ ему ни конца, ни предловъ. Смотрю я съ тоскою, какъ рзвятся дти, какъ ходитъ одинокій Розенкампфъ по своему завтному тротуару, въ сторон отъ товарищей: а вотъ и они, уже испорченные жизненною грязью сорванцы, ихъ четверо, они взялись подъ руки и ходятъ навстрчу ему, не давая дороги; онъ уступаетъ имъ путь и переходить на другую сторону двора; мальчишки идутъ туда же и снова загораживаютъ ему дорогу, наконецъ, одинъ изъ нихъ ршается толкнуть бдняка, тотъ останавливается, они начинаютъ что-то говорить, размахиваютъ руками. Я плотно приникаю лицомъ къ стеклу, мн хотлось бы услышать ихъ разговоръ, я понимаю, что тамъ происходитъ нехорошая, не дтская сцена. Вотъ ея содержаніе:

Мальчишка толкнулъ Розенкамлфа и самъ же закричалъ:

— Что ты толкаешься, невжа?

— Не я толкаюсь, а ты! — вспылилъ Розенкампфъ, желавшій сначала настойчивостью заставить школьниковъ оставить его въ поко. — Вы вс толкаетесь, — добавилъ онъ:- вамъ хочется вывести меня изъ терпнья; такъ вы лучше поколотили бы меня, вы же знаете, что я и съ однимъ изъ васъ не справлюсь.

— И поколотимъ, чтобы ты не зазнавался! — крикнули сорванцы и окружили Розенкампфа.

Къ нимъ прибавилось еще двое, трое школьниковъ, почуявшихъ предстоящее побоище.

— Если вы его поколотите, то я позову сейчасъ же гувернера, — сказалъ чей-то мягкій и неторопливый голосъ и раздвинулъ толпу сорванцовъ.

Къ Розенкампфу подошелъ высокій, худенькій мальчикъ, это былъ Воротницынъ, пансіонеръ директора. Онъ учился въ одномъ съ нами класс, но тотчасъ же посл уроковъ уходилъ вмст съ другими пансіонерами директора на квартиру послдняго. Воротницынъ принадлежалъ къ одному изъ лучшихъ аристократическихъ семействъ въ Петербург; отецъ его занималъ видное мсто въ министерств иностранныхъ длъ. Дтство мальчикъ провелъ частью въ приволжской деревн отца, частью въ Швейцаріи со своею матерью, женщиною умною и образованною, настоящею, а не мишурною аристократкою; она отказалась отъ шумныхъ удовольствій свта, чтобы посвятить себя воспитанію сына. Въ описываемое мною время Воротницынъ еще носилъ по ней трауръ. Лицо Воротницына было привлекательно и немного женственно; голубые его глаза были всегда полузакрыты длинными рсницами, голова, по привычк, постоянно склонялась на лвый бокъ. Онъ хорошо владлъ нмецкимъ языкомъ, зналъ наизусть вс стихотворенія Шиллера, прочелъ книги, о которыхъ его одноклассники и понятія не имли, и, будучи хорошимъ музыкантомъ, наслаждался произведеніями Вебера и Шопена. Съ «послдней мыслью Вебера» соединялись его воспоминанія о матери. Онъ былъ идеально-нравственное и склонное къ мечтательности существо; все его счастіе состояло въ возможности наслаждаться тишиною, читать любимыя книги и мыслить-мечтать. Друзей по своему характеру онъ не могъ найти въ нашей школ, да и не искалъ ихъ.

Таковъ былъ человкъ, подошедшій къ Розенкампфу.

— Пойдемте, Розенкампфъ, со мною: вы видите, что они сами не знаютъ, чего хотятъ, — сказалъ Воротницынъ и, взявъ подъ руку Розенкампфа, вывелъ его изъ среды школьниковъ, испуганныхъ угрозою.

Они знали, что директоръ любитъ Воротницына.

Когда я увидалъ, что Розенкампфъ спасенъ отъ побоевъ, то у меня какъ гора свалилась съ сердца. Къ двумъ часамъ вс ученики собрались въ классъ. Пришли Воротницынъ и Розенкампфъ, они разговаривали между собою: первый засунулъ, по своему обыкновенію, руку за жилетъ и былъ необыкновенно оживленъ, какъ будто радуясь находк понятливаго слушателя: второй наружно оправился отъ недавнихъ тревогъ, слушалъ со вниманіемъ своего новаго знакомца, и на его лиц блуждала улыбка. Ихъ, разумется, никто не задвалъ, и скоро вс забыли о сцен на двор и обо всхъ глупостяхъ, случившихся въ послднее время: не забылъ о нихъ только я. Я безвозвратно потерялъ друга и стоялъ совершенно одиноко среди школы; я слишкомъ много и долго ломался, чтобы сойтись теперь съ кмъ-нибудь порядочнымъ, а порядочныхъ-то людей было всего только трое въ нашемъ класс: Воротницынъ, Калининъ и Розенкампфъ, — они не любили, не могли любить меня.

Настали дни моего испытанія, тяжелые дни…

Много лтъ прошло со времени этихъ событій моей дтской жизни, но воспоминаніе о нихъ навсегда осталось въ моей памяти, и если при мн осуждаютъ пустыхъ и дурныхъ людей, то мн становится и грустно, и тяжело. Дурные люди! пустые люди! кричимъ мы вс. А какъ росли, какъ воспитывались эти пустые и дурные люди? Не ожесточали ли ихъ тысячи мелкихъ и грязныхъ непріятностей, не вела ли ихъ нерадивая школа къ врной погибели? Обращала она все свое вниманіе на вншнюю, лицевую сторону нравственности дтей и отворачивалась отъ ихъ внутренней жизни. Ни одинъ гувернеръ, ни одинъ учитель не знали, что длалось въ дтскихъ кружкахъ, покуда дти не дрались и не шумли; ни одинъ не сдлался другомъ дтей, чтобы честно развить ихъ убжденія и характеры, указать на прямыя отношенія людей другъ къ другу. Воображали учителя и гувернеры, что для развитія дтскихъ характеровъ вполн достаточно прописныхъ сентенцій пошленькаго свойства, и выходили дти изстрадавшимися, изолгавшимися, негодными для общества личностями, дурными и пустыми людьми. Многіе ли спаслись? Глядя на бдныхъ дтей, невольно сжимается сердце и срывается съ языка безотрадное слово: «горе!»

Настали мои тяжелые дни.

Моя наружность казалась здоровою, мои отношенія ко всмъ окружающимъ были не слишкомъ чувствительны и нжны. Но и то, и другое былъ чистйшій оптическій обманъ. Я былъ болзненный и нервный мальчикъ; любовь моя была глубока и сильна; разъ полюбивъ человка, я уже не могъ его разлюбить. Я могъ на него сердиться, могъ ненавидть его проступки, но любовь къ нему не прождала; она являлась какъ бы отплатою за прошедшія счастливыя минуты, доставленныя мн этимъ человкомъ. Но доказывать свои чувства я не умлъ. Въ нашей мщанской семь атому нельзя было научиться; ни мать, ни отецъ не любили словесныхъ нжностей и рчистыхъ изъявленій чувствъ; они слишкомъ врили другъ въ друга, чтобы прибгать къ этимъ ничего не значащимъ подогрваньямъ любви. Только въ самыя горькія минуты ободряли одно ласковое немногословное утшеніе постигнутаго горемъ члена семьи. Такимъ выросъ и я. Подъ наружною пустотою таилась мн та простая русская нравственность и гордость, которою были такъ богато одарены мои родители. Я могъ длать ошибки, могъ закружиться, увлеченный мишурнымъ блескомъ и ложнымъ самолюбіемъ, но время отрезвленія должно было придти непремнно, и для этого требовался только сильный вншній толчокъ. У людей, идущихъ по ложной дорог, не бываетъ недостатка въ такихъ толчкахъ. Теперь я отрезвился и, разумется, этотъ періодъ моей жизни не провелъ я спокойно. Я волновался постоянно. Сперва начало работать мое горячее воображеніе; рисовались страшныя картины моей конечной гибели, потомъ представлялся мн торжественный день примиренія съ Розенкампфомъ. Но этотъ день не наставалъ, и я сталъ спрашивать себя: можетъ ли онъ наступить? Умъ въ первый разъ смло задалъ себ вопросъ и такъ же смло разршилъ его. Оказалось: помириться нельзя; мой старый другъ долженъ считать меня пустымъ мальчишкою. Я твердо произнесъ надъ собой этотъ приговоръ и тотчасъ же задалъ себ новые вопросы: точно ли я пустой мальчишка? не могу ли я быть лучшимъ? Возникла мучительная внутренняя борьба. То топталъ я себя въ грязь, то доказывалъ себ возможность возрожденія. «Ты стыдился своего честнаго отца, — говорилъ мн тайныя голосъ, — ты хвасталъ своимъ самолюбіемъ и между тмъ плясалъ на балахъ, жалъ руки важныхъ дтей, которыя смялись надъ тобой въ глаза теб; ты лгалъ въ школ, называя этихъ дтей своими друзьями; ты ненавидлъ науку и учился изъ желанія быть первымъ, блестть: теперь ты не учишься, потому что блестть нельзя: дти-товарищи знаютъ, что ты прикидывался барчонкомъ, и смются надъ тобой: ты говорилъ о своей любви къ другу и, обидвъ его, не пошелъ къ нему съ извиненіемъ, почти ругалъ его съ другими школьниками. Гд же тутъ самолюбіе? Гд доказательства, что ты не пустой и не глупый мальчишка?» — «Не врь этимъ упрекамъ, — говорилъ другой тайный голосъ, ты ненавидишь свое прошлое, значить, ты можешь исправиться». И ни одного указанія, куда мн идти, ни одного наставленія, какъ исправиться, не прибавлялъ этотъ второй тайный голосъ!.. На всю эту внутреннюю ломку уходили часы и дни, и тратилось время ученья. Я быстро падалъ въ отмткахъ учителей и уже не былъ первымъ по классу. Новая причина волненій и стараній не думать ни о чемъ и только учиться, учиться и учиться. Но тайный, ободряющій голосъ слышался мн снова: «ученье не уйдетъ, а желаніе исправить себя можетъ пройти, успхъ въ учень лишь закружитъ твою голову, прежде чмъ ты исправишься, думай!» «А что скажетъ отецъ, если я не перейду въ слдующій классъ?» Эта мысль стала мучить меня и днемъ, и ночью. Душевныя пытки, работа ума, неудачи въ учень съдали мое здоровье; я худлъ, голова горла.

— Здоровъ ли ты, Александръ? — какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову. — У тебя голова горяча, ты похудлъ.

— Нтъ, я здоровъ, — отвчалъ я.

— Отчего же ты постоянно скученъ?

— Мое ученье идетъ плохо.

— Если не отъ лни, то не бда.

— Но я не перейду въ слдующій классъ.

— И это не бда; сиди хоть три года въ одномъ класс, но учись: ты только ученьемъ можешь пробить себ путь.

— Я это знаю; но теперь я не могу учиться; я стараюсь, и все-таки не знаю своихъ уроковъ.

— Подожди, отдохни. Если ты стараешься, то когда-нибудь добьешься и до исполненія своего желанія. Ты много въ комнат сидишь, мало играешь. Рзвись съ товарищами, разсй скуку.

— Товарищи мн не по душ; они скверные мальчишки.

— Не рано ли ты начинаешь судить людей? — серьезно и строго замтилъ отецъ. — Ты прежде этого не говорилъ. А что твой другъ?

— Не говори мн о немъ, отецъ.

На минуту мы замолчали.

— Ты мн сказалъ, — началъ я:- что не разсердишься, если я не перейду въ слдующій классъ, и я буду спокойне. На будущій годъ я надюсь наверстать потерянное время.