— Только не теряй присутствія духа, не робй!

Если бы этотъ разговоръ произошелъ наканун рокового дня, то я остался бы дома. Теперь же во мн пробудилась непонятная для меня самого ршимость идти и выдержать пытку.

Въ одиннадцать часовъ я былъ уже въ школ, въ двнадцать всхъ учениковъ попарно повели въ публичный залъ и усадили тамъ на назначенныхъ мстахъ. Это была большая, весьма красивая комната, особенно оживленная во дни публичныхъ актовъ. Съ потолка опускалось нсколько люстръ съ блестящими хрусталиками, на стнахъ висли портреты важныхъ лицъ, содйствовавшихъ учрежденію и процвтанію школы; надъ каедрой директора красовалось лпное изображеніе Спасителя, благословляющаго дтей. Около каедры плотными рядами сидли родители нашихъ воспитанниковъ и множество праздношатающихся людей, ищущихъ удобнаго случая убить свободное время. Въ конц зала помщались воспитанники и воспитанницы училища. Все это было облито горячими лучами солнца и весело сіяло. На хорахъ гудлъ органъ, полились ноющіе звуки нмецкаго гимна. Торжество началось.

Сказавъ нсколько словъ благодарности постителямъ, директоръ ввелъ на каедру одного изъ выпускныхъ воспитанниковъ; этотъ началъ говорить о чемъ-то длинную рчь, за этой рчью послдовали еще дв рчи покидающихъ школу учениковъ. Я ничего не понялъ и даже не слышалъ идъ этихъ разглагольствованій. Изъ моихъ мечтаній вызвалъ меня голосъ директора, произносившій фамиліи учениковъ. Директоръ уже стоялъ на каедр и отдавалъ отчетъ публик о каждомъ класс отдльно. Отчеты начались съ младшаго класса. Сперва были вызваны т ученики, которые переходили въ слдующій классъ; особенно прилежнымъ директоръ говоритъ: встаньте! то-есть: «покажи, Мишенька, добрымъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дти!» Мишенька вставалъ и показывалъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дти. Потомъ выкликались поименно лнтяи, ихъ подзывали къ каедр; они должны были пройти всю залу, показать и грудь, и спину постороннимъ людямъ и выслушать громогласные укоры за свою негодность. Нкоторымъ дтямъ приходилось уже не въ первый разъ играть одну и ту же роль, и они исполняли ее очень развязно. Одинъ мальчуганъ подошелъ къ каедр съ такимъ постукиваніемъ сапогами и размахиваніемъ руками, какъ будто онъ пробирался на рынк сквозь толпу мужиковъ; на его лиц была такая удалая, забубенная улыбка, что директоръ пожалъ плечами, а вся публика начала улыбаться, хотя именно тутъ-то и нечему было улыбаться, а скоре нужно было потужить о будущности несчастливца, сгубленнаго школой. Добрался директоръ и до нашего класса. Вызвалъ учениковъ, переходившихъ въ слдующій классъ, похвалилъ прилежаніе Розенкампфа, Воротницына и еще двухъ своихъ пансіонеровъ, поименовалъ трехъ отъявленныхъ лнтяевъ, но позволилъ имъ остаться на своихъ мстахъ и не подходить къ каедр; онъ стыдился показать публик во всей красот этихъ юношей-жениховъ. Отчетъ о нашемъ класс, повидимому, кончился, я уже начиналъ радоваться. «Слава Богу, что обо мн не говоритъ», подумалъ я, и въ то же мгновеніе съ каедры раздалось:

— Рудый!

Я привсталъ у своего мста.

— Подойдите ко мн,- сказалъ директоръ.

Блдный, трепещущій, какъ пойманная птица, пошелъ я между рядами стульевъ и подошелъ къ каедр, не поднимая головы.

— Мн хочется поговорить съ вами особенно, — началъ директоръ. — Вы были въ продолженіе нсколькихъ лтъ первымъ ученикомъ въ тхъ классахъ, гд вы находились, примромъ для товарищей, любимцемъ учителей, гордостью цлой школы, и вдругъ, не знаю почему, съ начала ныншняго полугодія вы стали лниться, стали разсяны, каждый день былъ днемъ новаго паденія. Я не стараюсь угадывать причины, вызвавшія вашу лнь; быть-можетъ, въ ея основаніи таится что-нибудь такое, что могло бы навсегда оттолкнуть меня отъ васъ, — этого я не желалъ бы. Я врю въ вашу нравственность. Вы довели вашихъ наставниковъ до того, что они должны были перемстить васъ съ перваго мста на четырнадцатое. Коли бы я не любилъ васъ за ваше прошлое, я не обратилъ бы теперь на васъ никакого вниманія. («Теперь!» мелькнуло у меня въ голов). Но мн жаль, если погибнутъ ваши способности, а у васъ ихъ много. Мн жаль оставить васъ въ томъ же класс, отнять у васъ еще годъ; вы знаете положеніе своихъ честныхъ родителей, ршившихся, несмотря ни на что, дать вамъ прочное образованіе; имъ нужна опора, и чмъ скоре будете вы въ состояніи помогать имъ въ трудахъ жизни, тмъ лучше…

При этихъ словахъ кровь хлынула мн въ голову. «Нищетой попрекаетъ!» подумалъ я. Мои губы затряслись, и я съ такой злобой и упрекомъ взглянулъ на директора.; что онъ на мгновенье остановился. «Подлецъ, подлецъ!» хотлось мн крикнуть на всю залу, оглушить всхъ этимъ словомъ: но онъ уже продолжалъ:

— Я могу дать вамъ средства исправиться, воскреснуть во мнніи учителей, передъ которыми я сталъ вашимъ адвокатомъ. Я даю вамъ право въ август переэкзаменоваться изъ четырехъ предметовъ. — Замтьте: это исключеніе изъ общаго правила, къ нему побудило меня одно чувство любви къ погибающему молодому человку. Постарайтесь употребить съ пользою лтнее время, докажите, что я не тщетно надюсь на васъ, оправдайте блистательно мои надежды. Вы докажете, что у васъ есть силы, не правда ли, мой другъ?

Онъ назвать меня этимъ именемъ, я это ясно слышалъ. Зачмъ въ такія минуты не находится человка, который плюнулъ бы въ лицо подобнымъ господамъ и крикнулъ бы: «ты лжешь, негодяй!» Въ зал сидли сотни отцовъ и матерей, и, вроятно, вс были растроганы словами директора, спасающаго отъ гибели молодого человка, и, конечно, ни въ комъ не шевельнулся вопросъ: разв такъ спасаютъ людей?

Отвтомъ на вопросъ директора, на эту рчь, полную вкрадчивой ласки, выраженной въ безжизненной форм докладныхъ бумагъ, въ которой мое свжее, молодое чувство почуяло іезуитскій расчетъ господина блеснуть передъ публикою нжною любовью къ ученикамъ, въ отвтъ на это безпощадное, публичное топтанье въ грязь человческаго самолюбія — было одно глухое, безслезное рыданье; я забылъ, что мн пятнадцать лтъ, что нужно бытъ твердымъ. Напрасно закрылъ я лицо руками, меня и сквозь нихъ жгли любопытные взгляды постителей акта. Ничего не видя, ничего не слыша, быстро пошелъ я изъ залы къ выходу. Я не зналъ, куда я иду, и шелъ, наступая на ноги людей, задвая за стулья… Наконецъ, чья-то рука опустилась на мое плечо.

— Что съ тобой, дитя мое? ласково спросилъ меня кроткій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Мейера.

Мейеръ вышелъ изъ залы слдомъ за мной. Я открылъ свое лицо и поспшилъ ссть на первую попавшуюся скамью. Разъ остановленный, я не могъ идти дале: силы меня оставили.

— Воды! едва слышно пробормотать я.

Мейеръ сбгалъ за водою.

— Пей! Сядь поближе къ окну, успокойся! — говорилъ добрякъ. — Да перестань же плакать, дитя мое. Богъ милостивъ, все перемнится. Со мной была такая же исторія въ школ, меня даже выгнать хотли; но все же Богъ послалъ силы, и я сдлался человкомъ. Вруй въ свои силы и въ помощь Бога — и все пойдетъ хорошо. Das ist ein Traum! Это сонъ! — утшалъ меня Мейеръ.

Его рука ласкала мои волосы, и на нихъ одна за другою падали его горячія слезы. Быть-можетъ, въ эту минуту старое дитя плакало о своей неспособности спасать въ пору и во-время любимыхъ дтей. Слушая его рчи, я горячо и крпко пожалъ лвую руку своего слабаго, безпомощнаго друга-учителя и вдругъ прильнулъ къ ней губами… Я весь горлъ, голова была тяжела, въ ушахъ шумло.

Мейеръ поднялъ мою голову, поцловалъ меня въ лобъ.

— Ты совсмъ нездоровъ, — сказалъ онъ, качая головою. — Лучше бы было теб остаться дома.

— Ничего! я самъ этого хотлъ, мн это было нужно, — отвчалъ я въ полузабыть; мой языкъ былъ сухъ и едва шевелился.

— Что нужно? — спросилъ Мейеръ.

— Позоръ, искупленіе.

Мейеръ широко открылъ глаза, еще разъ задумчиво покачалъ головою и повелъ меня по лстниц на крыльцо. Тамъ онъ надлъ на меня пальто и фуражку, нанялъ извозчика, заплатилъ ему деньги и отправилъ меня домой съ однимъ изъ школьныхъ служителей.

— Учись, надйся на Бога! — были послднія слова старика; они звучали въ моихъ ушахъ и тогда, когда пропали изъ виду и онъ самъ, и зданіе школы, и весь окружающій міръ.