Разумеется, было нелегко. Град безапелляционных критических приговоров не оставлял сомнения в полнейшем крахе, чувство стыда и уязвленного самолюбия вызывало желание уйти в себя, замкнуться, обособиться от людей — пережить неудачу терпеливо и молча. Обстоятельства толкали к пересмотру своих собственных творческих возможностей, подмывало усомниться в самом жизненном опыте, который сослужил столь предательскую службу автору. И без того незавидное положение усугублялось еще и тем обстоятельством, что добрая половина критических залпов приходилась по журналу, с известным риском опубликовавшему незадачливое произведение и выдавшему известный аванс доверия тому, кто теперь так подвел всех. Это последнее угнетало больше всего. При всей готовности терпеливо влачить свой крест неудач недоставало мужества видеть его на плечах тех, кто в чем-то переплатил тебе и теперь расплачивался хотя и не новым в литературе, но всегда чувствительным образом.

Наверно, следовало бы написать, может быть, объяснить что-то и извиниться — в конце концов, общие интересы литературы всегда важнее личных терзаний автора. Но извиниться означало признать неправоту, свое фиаско и, может быть, бросить тень на искренность своих намерений, которые тем не менее упрямо не хотели поступаться малейшей толикой своей искренности. Намерения были самые лучшие, и они страдали больше всего. Да и опыт оказался ни при чем.

Опыт был самый обыкновенный, солдатский, каким обладали многие тысячи, если не миллионы, рядовых участников войны, теперь довольно единодушно свидетельствовавшие автору свою солидарность. Это была большая поддержка, дававшая какие-то крохи надежды на то, что, возможно, еще и не все потеряно. Возможно, налицо перекос, авторский или критический, возможно, кто-то кого-то недопонял, возможно, наступит переоценка.

Но шло время, переоценка не наступала, а критические залпы всевозможных калибров грозили незадачливому автору совершенно стереть его с литературного лица земли.

И вот в такие минуты горестных уныний, как раз в канун майских праздников, пришел из Москвы небольшой конверт с редакционным грифом снаружи и поздравительной открыткой внутри — обычное редакционное послание автору перед праздником, несколько напечатанных на машинке строчек с выражением привета, ниже которых характерным угловатым почерком было дописано:

Не знаю, может, во всем этом и впрямь не содержалось ничего необычного, возможно, все это обычный жест вежливости, но для меня в тот момент эта строчка огненными буквами засияла на небосклоне, сверкнула призывным лучом маяка, вещавшим заблудшему путнику о его спасении. Действительно, как это просто! Время идет своим, не подвластным никому в мире ходом, оно хоронит династии, ровняет с лицом земли города, создает и разрушает цивилизации, одинаково расправляясь с ничтожествами и с великими мира сего, кончает с одними эпохами и начинает другие. Время безостановочно правит и судит, и ничто сущее под лупой не в состоянии избежать его неумолимого приговора и в конце концов обращается в прах. Но правда ему неподвластна, и пока жив хоть один человек на свете, не исчезнет в мире жгучая необходимость в правде, неизменно освещающей человеку и человечеству запутанный лабиринт его бытия, указующий ему путь к свободе и лучшему будущему. С правдой возможно все, без нее невозможно ничто. Без правды нет движения, без нее лишь застой, гибель, тлен… Все минется, правда останется! Какая великая мудрость заключена в этих четырех простеньких словах древней народной идиомы!..

Не скажу, что эти слова разрешили для меня все и ото всего освободили, но все же какой-то значительный груз спал с моих плеч. Это было утешение, и я с радостью принял протянутую мне руку поддержки — тем более такую руку! Как при вспышке молнии, в темени явственно обнаружился ориентир, который я, ослепленный и растерянный, готов был потерять в громыхании критических залпов. Он дал мне возможность выстоять в самый мой трудный час, пошатнувшись, вновь обрести себя и остаться собой.

Потом были многие не менее мудрые и прекрасные его слова, были разговоры, критические и одобрительные, но именно эти первые четыре слова поддержки и утешения на всю жизнь запали в мое сознание. Наверно, это потому, что сами они были исторгнуты из самых чутких глубин души великого человека, кто, может, не менее других нуждался в утешении, правде и, может быть, недополучил их при жизни. Это последнее сознавать тем обиднее, что все мы, в свое время обласканные им, возможно, чего-то недодали ему самому, по беззаботности или по наивности своей полагая, что ему-то утешение ни к чему, что его у него в избытке. А как нет? Что же тогда может извинить нам эту непростительную нашу небрежность?

И вот теперь, когда минулось многое и его уже нет, остается еще раз убедиться в непреходящей ценности правды, к которой обязывает нас память перед его светлой и огромной личностью.

Творчасць Міхася Савіцкага глыбока драматычная ў сваёй аснове, кожная тэма на яго палотнах набывае рысы завостранай значнасці, часам падкрэсленай трагедыйнасці. Пачынаючы з адной з першых сваіх работ «Партызаны», ён не перастае распрацоўваць тэму вайны, ідучы па шляху эпічнага даследавання ўсенароднага подзвігу.

Цыкл ягоных карцін, прысвечаных партызанам і вылучаных на атрыманне Дзяржаўнай прэміі СССР, — мабыць, самая значная з’ява ў беларускім нацыянальным жывапісе. Усяму свету вядома яго «Партызанская мадонна». Старажытны сюжэт, які стагоддзі натхняў мастакоў мінулага, загучаў на палатне Міхася Савіцкага свежа і ўсхвалявана. Маладая маці з дзіцём на руках, гаротны твар старой жанчыны, развітальны позірк партызана, які ідзе ў бой, — усё тут напоўнена драматызмам, дыханнем грознай сілы вайны. Але з гэтай бязлітаснай сілай нібыта дысаніруе задуменна скіраваны ўдалячынь позірк той, якая болей за ўсіх рызыкуе ў атмасферы небяспекі і найменш абаронена ад тае небяспекі. У гэтым пакутлівым позірку, аднак, вялікая мацярынская любоў і надзея, якіх не ў стане пазбавіць нават такая бязлітасная сіла, якой была мінулая вайна.

Мастакоўская манера Міхася Савіцкага яркая і своеасаблівая, яе немагчыма зблытаць ні з якой іншай. Кампазіцыя і каларыт — вось два самыя моцныя бакі ягонага майстэрства; дэталізацыя ж мала цікавіць мастака. «Для мяне вельмі важна пісаць не як бачыш, а як ведаеш», — кажа ён. I кожны раз нельга не здзіўляцца ягонаму веданню з’яў і падзей, якія сталі аб’ектамі яго адлюстравання.

Напэўна, таму ў ягоных палотнах так многа абагульненасімвалічнага, выкананага ў агрубленай, амаль плакатнай манеры, якая несумненна ідзе ад жадання максімальна выявіць ідэю, што амаль заўжды ляжыць у Савіцкага ў глыбіні вобраза, за рамкай карціны. На палатне ж толькі яе пластычны сімвал, выяўлены ў гранічна лаканічнай форме, але вычарпальны ў сваім вобразным змесце.