— Говорили мне,— говорил Иван Васильевич,— будто бы тут, когда он еще малой был, они зеленую палочку какую-то закопали. Но я про то, конечно, не знаю, а вот что помню.

Выехали они в тот день с Толстым рано. Ездили целый день, верхами ездили, выехали еще с утра. Это, как я понял, еще задолго до смерти... А на обратном пути заблудились. Поездка была дальняя, длительная. Ездили то ли на охоту, то ли к соседям. А может быть, объезжали поля или хлеба смотрели. Ехали они так с Толстым по лесу и поняли, что заблудились. Место незнакомое! А леса тут казенные до самого до Брянска. И совершенно случайно, когда уж думали, что заблудились, подъехали они к этому оврагу своему. И он сказал об этом Толстому. Лев Николаевич сначала удивился (оказалось, что вот он, дом, рядом), потом помолчал, поглядев на своего Ивана Васильевича, и сошел с лошади, переда is тому повод.

Иван Васильевич надолго остался с лошадьми.

— Я стоял, стоял — ждал. Долго его не было. Дай, думаю, погляжу, где он, беспокоиться начал. Раздвинул я кусты, а он тут вот, па этом месте. Сидит на пенушке вот тут, сидит и сидит. Знать, что-то вспомнил. Потом, когда Дев Николаевич вернулся, он такой печальный сделался и, пока ехали до дому, все молчал.

Потом уж, через год или два, когда похоронили Льва Николаевича здесь, в Ясной, в Ясной Поляне, которая всю жизнь была его колыбелью, а стала его могилой, все вспоминал Иван Васильевич, как он нашел Льва Николаевича, как тот сидел возле оврага, которым со всех сторон окружена его могила в Старом Заказе.

А было это место его детских игр.

Иван Васильевич поверял нам этот рассказ, подсмотренную им чужую тайну, с большим волнением. Стоя тут, над могилой, щуривший свои маленькие глаза-пуговки, слабый, плохо видевший старик говорил шепотом, будто Толстой мог его услышать. И я подумал тогда, что то, что он рассказывал, он, может быть, говорил впервые.

Когда мы возвращались от могилы я к дому уже подходили, на поляне, недалеко от вяза, дерева бедных, с его глубоко вросшим в середину ствола колоколом,— толклась толпа. Не понимая, что тут происходило, я подошел ближе и увидел какого-то чернявого мальчика. На нём была шинель и штаны с красными лампасами.

Мальчик этот был суворовец, приехавший из Тулы. За его плечом стоял офицер, майор. А мальчик толково так все объяснял, как и что... И все этому были немало удивлены, а это был праправнук Льва Николаевича Толстого — воспитанник тульского Суворовского училища — юный Лев Николаевич Толстой.

Майор, приехавший вместе с мальчиком в Ясную Поляну, глядел у него из-за плеча, как будто перед ним стоял сам Лев Николаевич... Майор, чувствующий себя сержантом, неловко улыбающийся.

В Ясной Поляне мы прополи весь день: побывали и в деревне и даже зашли и ресторан, па выезде из усадьбы — здание с тяжелыми бархатными шторами и расписными потолками, где; непременный швейцар, сухенький старичок, ревнуя к слано, рассказал нам про Ивана Васильевича, что и вовсе он не такой старый, что ему всего-навсего семьдесят два года, а Толстого он знал только последние два года, а раньше был пастухом...

Потом мы вошли в дом. Мы осмотрели весь его дом, фотографии, портреты фамильные. Прототип старого графа Ростова, прототип Наташи. Действительно, такая большеглазая, как Наташа; и не очень красивая, большеротая. И — кудрявый, с черными смоляными, выбивающимися из-под фуражки волосами — Егоров Иван, совсем молодой парень, форейтор, с длинной гнедой лошадью в поводу. А рядом колючий и какой-то сверлящий взгляд Толстого. Прототип того, прототип другого...

И наконец мы спустились в подвал.

В этом большом доме этот подвал потрясает.

Меня все поразило. И то, что в огромном этом сухом доме нашлась единственная комната, тихая, спокойная, этот столь бедный обстановкой глухой, сырой подвал. Знаменитая комната под сводами.

Единственная спокойная комната был этот глухой подвал!

В подвале висела уздечка на стене, табуретка залоснившаяся, перетянутая ремнями, инструменты в углу... Кровать. Маленькая кровать. Значит, и спал он здесь. Как мастеровой.

И, па уровне с землей, возле окна - стол. Приткнулся в подвале, чтоб не мешали. Из большого, удобного и все-таки богатого дома — бежал в подвал. Ушел от шума. Хватит ему и этого. Все равно старик не делом занимается.

Ясразу бросился к окну. Мне казалось страшно важным знать, что же было видно Толстому из окна. Возле окна был какой-то куст голый. Как мне показалось, это был куст смородины.

Окно, перед которым писал Толстой...

ЗЕМЛЯ МИХАЙЛОВСКОГО

В Михайловское возил нас Андроников...

Михайловское — не деревня, Михайловское — всего-навсего один дом, и это дом Пушкина. Деревни и близко нет.

Это кордон. Заимка, хутор.

Пробитый пыльцой цветущей ржи, по дороге, по которой оп ходил, идешь краем земли, поля, и вдруг входишь в лес, в высокий сосновый бор.

По знакомому черному сосновому бору, где все настояно на смоле да на чернике и где даже сама трава не растет, а только мох, да иголки, да хвоя, три слоя хвои. Этим пропитанным духом хвои лесом идешь долго. Лес и лес.

Как в моем детство, па лесном кордоне, в Сибири!

Вы еще долго идете по этому доброму острому бору и вдруг