Красильщиков Аркадий
Шрифт:
Итак, пробую приблизиться к Генри Торо. Осилить с ним небольшой отрезок пути.
Что там дорога?! Тропу свою протоптать удается не каждому! Генри Дэвиду Торо это удалось. Мы идем по этой тропе рядом. Мне легко это сделать. Я еще жив пока.
Мы идем плечо к плечу и говорим о пустяках. Я рассказываю о недавней свадьбе, куда был приглашен. В зале собрались люди, которые давно не видели друг друга, но никакой «роскоши общения» на этой встрече не вышло, потому что оглушительно гремела музыка, а голоногая певица орала так, будто до смерти боялась остаться незамеченной.
Тем, кому все-таки хотелось поговорить, приходилось кричать, но криков на расстоянии в один-два метра не было слышно.
Я сказал Торо, что живу в мире крика, из которого живая человеческая речь просто исчезает. Люди перестают видеть и слышать друг друга.
Знаю, о чем он думал. Он никогда не ценил этой самой «роскоши общения» и считал, что общаться люди должны с природой, в мире тишины, где как раз человек отсутствует.
Спорить я не мог. В этом не было смысла. Мы шли по тропе, принадлежащей Торо, моя же тропа еще не была протоптана. Ему было легко переступить через порог и сразу оказаться в Поле, в Лесу, на берегу своего Озера Уолден, а я не мог сказать Генри Дэвиду, во что превратится живая природа через сто пятьдесят лет после его смерти. Это было бы слишком жестоко.
Но я не хотел оставлять затронутой темы и рассказал Торо о своем друге.
Мы еще встречаемся, но все реже и реже. Когда-то ничто не мешало нам любить, слушать и понимать друг друга. Когда-то мы были нужны друг другу и испытывали настоящую радость от общения.
Ныне большой ящик в углу холла квартиры моего друга становится всевластным хозяином положения. Мы неотрывно смотрим на светящийся экран, не так, как прежде в глаза собеседнику. Мы слушаем не себя или соседа, а то, о чем говорит это страшное всевластное существо, наделенное удивительным лукавым многоголосьем и магнетической силой.
Когда-то наше общение казалось праздником творчества. Мы были нужны друг другу, как актеры на сцене. Мы собирались, потому что «театр» жизни немыслим без труппы, без оригинальной драматургии, без аплодисментов зрителей. Хорошо или плохо, но мы творили за пиршественным столом.
Сегодня мы перестали быть творцами и актерами. Мы стали лишь зрителями какой-то чужой, суррогатной жизни.
Теперь я перестаю понимать, зачем мы встречаемся. Смотреть и слушать телевизор, жевать шашлыки и пить водку можно и не ходя в гости.
Многие сетуют, что отсутствие в Израиле общественного транспорта по субботам не дает им возможности посещать друзей и родных. Никто почему-то не думает жаловаться на паутину телевизионных каналов, в которой люди застряли давно и, судя по всему, надолго, полностью утрачивая возможность и привычку испытывать радость от человеческого общения.
Телевидение становится родом наркомании. Программа передач – главной книгой для чтения. Люди перестают жить своей жизнью, думать о своих проблемах, стремиться друг к другу.
Так же и в нашем теле: смело выступающий лоб указывает на глубину мысли. У входа в каждую нашу бухту, или склонность, также лежит мель, и каждая на время служит нам закрытой гаванью, где мы задерживаемся. Склонности эти обычно не случайны, их форма, размеры и направление определяются очертаниями берегов и прежней осью поднятия. Когда бури, приливы или течения постепенно нарастят мель или спад воды обнажит ее и она выступит над поверхностью, прежняя едва заметная впадина, где приютилась мысль, становится самостоятельным озером, отрезанным от океана, а мысль обретает там особые условия и может под их влиянием превратиться из соленой в пресную, стать годной для питья, или мертвым морем, или болотом.
Меня спрашивают: «Ты когда придешь?» Я говорю когда. Меня просят передвинуть визит на час, потому что как раз в это время мой друг будет занят общением с телевизором. У меня после таких просьб пропадает желание встречаться с ним. А вдруг я буду мешать своей скучной персоной наслаждаться мельканием на экране? Иной раз с ужасом думаю, что люди перестают быть нужны друг другу, что телевидение рано или поздно перенесет нас в какой-то иллюзорный, бесчеловечный мир больного одиночества.
Понимаю, что недопустимо критиковать голубой экран с жестоким фанатизмом талибов. Глупо требовать запрета «пропаганды порока». Ерунда это. Человеческая натура настолько грешна, что никакое зрелище не сделает нас более грешными. Само по себе любое изобретение человеческого гения ни в чем не виновато. Виновата наша трагическая неспособность соблюдать меру во всем.
– Что такое телевизор? – спросил Генри Дэвид Торо.
И я не знал, что ему ответить, и стал торопливо, глотая слова, рассказывать о других приметах нашего времени.
Нет ничего сложнее, недостижимей, чем искусство меры. Унизителен и страшен голод. Тупая резь в желудке способна толкнуть человека на любое преступление – от воровства до людоедства.
Обжорство может нанести огромный вред здоровью отдельного толстяка. Из множества способов самоубийства бедняга выбирает чревоугодие. По давней традиции люди склонны относиться к этому несчастью терпимо и даже с юмором.